Чары. Избранная проза - Леонид Бежин

Ангел и демон в душе художника — это ли не романтизм, господа! О да! И мы еще поговорим об этом, ведь демон тут, близко, за печной заслонкой, за ширмой, за занавеской. Демон, дьявол, бес, он с ужимками лакея, спровадившего утром своего хозяина, роется в ваших бумагах, завязывает перед зеркалом ваш галстук или, вальяжно развалившись в кресле, с интересом заглядывает в дуло револьвера, которое накануне чуть было, не приблизилось к вашему виску, подстрекаемое его вкрадчивым шепотом.

Дорогой маэстро (обращаясь к Музыканту), вы мне рассказывали, что один из друзей Бетховена, заглянув как-то к нему в комнату, застал его с портретом в руках. Это быт портрет Терезы Брунсвик, возлюбленной композитора. Почтенный Теодор, дайте, дайте мне этот портрет! Я хочу, чтобы мы все представили, как Бетховен держал его в руках, целовал, плакал и по своей привычке говорил вслух: «Ты была так прекрасна, так великодушна, словно ангел!» Друг в смущении выскользнул из комнаты, а спустя некоторое время вернулся, увидел Бетховена за роялем и сказал: «Сегодня в вашем лице нет решительно ничего демонического». — «Это потому, что меня навестил мой добрый ангел», — ответил Бетховен.

О, это почти эпиграф! Эпиграф к нашей ночной беседе, друзья! Признаться, я обожаю эпиграфы! Обожаю эпиграфы — и литературные, и музыкальные… (Музыкант играет Прелюдию Баха-Зилоти си минор.)

Да, маэстро, это исполненная невыразимой ангельской печали прелюдия Баха так отвечает настроению ночи! И вот теперь эта ангельская печаль истаяла, рассеялась в воздухе…

Маэстро, лишь только вы заиграли на рояле, напротив нашего окна остановился закутанный в плащ юноша с белокурыми волосами до плеч, глазами мечтателя и, сложив на груди руки, стал вас слушать. А затем к нему присоединился седой, взлохмаченный старик с палкой, наверное, тоже восторженный любитель Баха. А вот и еще один любитель, но только не Баха, а рейнского вина — пьяница, возвращающийся из кабачка, обнял фонарный столб и изумленно уставился на наше окно! Я вижу, им так не хочется уходить! Они ждут! Мне кажется, после Прелюдии, столь искусно и проникновенно сыгранной вами, они надеются услышать Итальянский концерт, Французскую сюиту или — величественные и скорбные аккорды Чаконы! (Музыкант играет начало Чаконы Баха-Бузони.)

Вы слышите? Они кричат: «Браво!» Не будем закрывать окно! Пусть сегодня музыка звучит для всех полуночников, мечтателей, бродяг и скитальцев!

Да, маэстро, мы с вами знаем, что на своих чердаках романтики не только смешивали в колбах чудодейственные эликсиры, плавили в тиглях свинец, мечтая превратить его в золото, но вызывали духов и общались с тенями великих. Таинственно поблескивали на их полках тисненные золотом корешки книг, отпечатанных готическим шрифтом на пористой желтоватой бумаге, а в резных шкафах хранились почерневшие пергаментные листы старинных манускриптов.

Каким пленительным, чарующим, завораживающим казался им мир средневековых легенд и сказаний — о гномах-рудокопах, о потаенных кладах, о рыцарских обетах и Святом Граале! Они боготворили Шекспира, лукавого, игривого и сумрачного гения Ренессанса. Их кумирами были дерзновенный Бетховен и упоительный Моцарт. Именно романтикам принадлежит честь открытия целого музыкального континента, имя которому — Бах.

После исполнения Мендельсоном в 1829 году «Страстей по Матфею», рукопись которых он случайно обнаружил в библиотеке одного берлинского коллекционера, лейпцигский кантор предстал перед изумленной Европой во всем величии своего гения. Чакона же была написана в Кётене, где Бах служил капельмейстером при дворе принца Леопольда, большого любителя музыки. Впрочем, когда принц женился, эта любовь поугасла, поскольку его молодая жена обожала, веселые балы и ненавидела Баха, чья музыка казалась ей невыносимо скучной. Да, любила балы и ненавидела Баха — надо записать эту фразу в книжечку. (Записывает.)

Ах, друзья мои, поговорим о Бахе, хотя настало время мне открыть вам один секрет, ведь я не случайно присвоил себе первое имя Гофмана, признался в любви к эпиграфам и достал записную книжку. Друзья мои, я пишу! Да, недавно я засел за книгу о музыкантах, и виноваты в этом вы, Теодор. Меня так вдохновили ваши эскизы к портрету Баха, что рука невольно потянулась к перу. И конечно же я просто изнываю от нетерпения прочесть вам страничку: автор есть автор. Прошу вас, садитесь и будьте моими строгими и взыскательными судьями. Хотя — чего там скрывать! — и похвалы мне лестны.

Итак (склоняется над рукописью): «Молодая и прелестная жена принца Леопольда была довольна тем, как шумно и весело они отпраздновали свадьбу. Слава богу, венчание не затянулось. И едва лишь новоиспеченная принцесса почувствовала на пальце ласкающий холодок обручального кольца, она выпорхнула из темного и мрачного собора на свежий воздух, на солнышко, которое в тот день сияло, как… (какое же подыскать сравнение?) изумруд, оправленный в бирюзу небес. О да, оно так лучисто проникало сквозь закрытые веки, грело и припекало, что хотелось помечтать и понежиться в блаженной истоме, подставив ему лицо.

Но понежиться им, конечно, не дали: великаны гвардейцы из охраны принца гаркнули: „Виват!“ — и выстрелили в воздух, да так громко, что распугали всех голубей на площади, стаей взмывших в небо. Принц же от страха побледнел и стал кружевным платком разгонять пороховой дым, а у нее еще долго звенело в ушах.

Едва они оправились от испуга, и пришли в себя, как их сразу посадили в карету и повезли во дворец, где уже собрались гости, шуршали веера, шелестели складки шелковых платьев, колыхались страусовые перья, сновали по паркету слуги в ливреях — словом, готовился бал. О, она безумно любит балы, музыку, шампанское, и конечно же ее радовало, что и этот бал удался на славу. Сколько было цветов и поздравлений, сколько подарков (в том числе говорящий попугай и забавная китайская собачка с широко расставленными глазами), сколько завистливых взглядов и притворных улыбок!

Что ж, завидуйте: сегодня она первая, и среди придворных нет наряднее и прекраснее ее!

Грянула музыка, принц обхватил ее за талию, и, легко скользя по паркету, они исполнили первый танец, а затем гости еще немного потанцевали, и начался свадебный обед: вот тогда-то она впервые и увидела этого Баха. Он сидел за дальним концом стола с заправленной за ворот салфеткой, словно бы являя собой мрачное продолжение собора, который они с таким облегчением покинули, и своим видом, истинный бог, чем-то напоминал гвардейца.

Ни малейшего признака светской любезности не угадывалось на его лице. Напротив, он был так суров, словно присутствовал не на свадьбе, а на собственных похоронах: видно, предчувствовал, что теперь лишится своего влияния на принца и тот найдет для себя более достойное занятие, чем пение мадригалов, игра на скрипке и клавесине.

А как он ел, этот несносный Бах (наверное, с горя)! Уписывал за обе щеки, словно подмастерье, который весь день мостил булыжником улицу, — и гусиный паштет, и трюфеля, и простую селедку с кольцами лука (сам родом из Тюрингии, а они там все селедочники!). Одним словом, принцесса сразу возненавидела этого Баха и, несмотря на любовь и благоволение к нему мужа, дала себе обещание поскорее выжить его из дворца.

К счастью, у нее в этом нашлась союзница — старая княгиня. Ее, несчастную, мучили мигрени оттого, что из комнат принца вечно доносились эти звуки: принц, набросив надушенный батистовый платок на деку скрипки, прижав к ней подбородок, самозабвенно водит смычком по струнам, а тучный Бах, поправляя парик, одергивая кружевные манжеты камзола, аккомпанирует ему на клавире… И ладно бы играли что-нибудь легкое, игривое, пикантное, во французском духе, — подобное той музыке, под которую резвятся на балах, но этот Бах задумал свести ее в могилу своими фугами и хоралами. Он умудряется самую простенькую танцевальную мелодию преобразить так, что, слушая ее, помышляешь о Страшном суде и адских муках, но только не о танцах.

Стоит лишь дать волю подобным мыслям, и мигрень вам обеспечена! Поэтому старая княгиня охотно поддержала невестку, и у них родился хитроумный план, как поскорее избавиться от Баха.

Они поручили придворным кумушкам разузнать о нем как можно больше, и те мигом им донесли, что этот Бах не такой уж образец добродетели, как кажется на первый взгляд. Конечно, все мы не без греха, но среди его недостатков и пороков есть один, затмевающий прочие как самый непростительный для немца, — строптивость, дерзость и непослушание.

Да, да, да, непослушание — вот в чем был не единожды уличен Бах!

Рассказывают, что, находясь на службе в Арнштате, куда он был приглашен на должность органиста Новой церкви, Бах получил суровое взыскание от членов консистории за самовольную отлучку. Именно так было расценено его затянувшееся пребывание в Любеке: вместо позволенных четырех недель он пробыл там целых четыре месяца, оправдываясь тем, что ему хотелось послушать тамошних органистов и усовершенствоваться в своем искусстве. Кроме того, ему было поставлено на вид, что он примешивал к хоралу чуждые звуки, которые внушали страстные помыслы и отнюдь не способствовали молитвенному умиротворению души. Этими вольностями Бах приводил в смущение общину, вынуждая прихожан с сомнением спрашивать себя, где они находятся. В храме или оперном театре?