За чужую свободу - Федор Зарин-Несвицкий

Грубый и жестокий Люцов сразу произвел на Новикова неприятное впечатление, и он отделился от него со своими казаками. За эти немного дней у него было несколько незначительных стычек с неприятельскими баварскими разъездами и удалось отбить несколько небольших обозов, в которых с удовольствием похозяйничали его казаки. Он не мог не заметить, что его казаки с гораздо большей охотой били» немца», чем француза. И никак не могли понять, почему одни немцы считаются их друзьями, а другие врагами, когда их не различить и одни стоят других. Насмотревшиеся всяких ужасов, они не переставали поражаться жестокости» своих» немцев по отношению к» чужим» немцам. Действительно, Люцов не щадил никого. Когда представлялась возможность, он» пускал по ветру», как выражались его солдаты, мирные саксонские деревни.

С каждым днем и с каждым часом росло в Новикове отвращение к этим героям черной дружины, и, если бы не надежда встретить Герту, он вернулся бы к своим. Но и надежда постепенно исчезала. Он не знал даже имени, под которым скрывалась Герта. Единственной приметой была собака. И он неутомимо расспрашивал всюду, не встречал ли кто‑нибудь молодого ландштурмиста с большой собакой по кличке Рыцарь.

До сих пор никто не мог дать ему желанного ответа. Да ведь и собака могла быть убита.

И в эту мрачную ночь, в глухом лесу, окруженный тысячью опасностей, он думал все о том же. Сидя под высоким дубом, в полной темноте, так как костры разводить было опасно, он ждал теперь возвращения своих дозоров, высланных разведать местонахождение неприятеля. Кое – где в темноте вспыхивали и гасли огоньки. Это солдаты выбивали огонь и раскуривали трубки, шепотом беседуя между собою. Ветер усиливался и переходил уже в бурю. Было слышно, как в лесу ломались ветви. Но вот сквозь шум ветра послышался голос часового, выставленного у тропинки, ведущей на поляну:

– Стой, кто идет?

– Свои, свои, – раздался веселый ответ, – не узнал, дядя Петр, ежовая твоя голова.

Это вернулся дозор.

Солдаты замолчали, вскочили на ноги и ближе подошли к своему командиру, чтобы послушать, с чем приехал дозор.

Новиков тоже встал; два бравых урядника доложили, что впереди неприятеля не видно, а в одной версте, тут же в лесу, на поляне расположился большой отряд своих немцев. Дозорные побывали у них и хотя не знали ни слова по – немецки, но объяснились» чисто», как выразился один из них.

– Этот отряд тоже из дружины. Веселые все, – говорил урядник, – так что смеются, песни поют, костры жгут, нисколечко не остерегаются. Командир толстый, рыжий, сидит на барабане, по – французски говорит и вино дует. Приказал передать, чтобы непременно к нему пришли наши.

– Да как же ты понял его? – удивился Новиков.

– Эвона, – улыбнулся урядник, – чего не понять. Он по – своему, а я отвечаю: слушаю! Так что как есть все понял.

Но Новиков так и не понял, а только пожал плечами.

– Ну, что ж, веди, коли так, – сказал он и приказал собираться.

Через несколько минут отряд уже выезжал гуськом по узкой тропинке.

Уже издалека были видны среди деревьев пылающие костры и доносились громкие крики.

«Удивительно, – думал Новиков, – что это значит? Кругом рыщут неприятельские дозоры…»

Часовой у поляны окликнул:

– Кто идет?

– Черная дружина, – ответил Данила Иваныч.

Часовой пропустил.

Дождик перестал моросить. Костры ярко освещали и группы лежавших и стоявших солдат, и стреноженных лошадей, и толстого офицера на барабане.

Подъехав прямо к нему, Новиков соскочил с лошади.

– Ротмистр Новиков из черной дружины, – произнес он.

– Поручик Рейх, – ответил немец, вскакивая.

Протягивая руку, он постарался изобразить на своем лице любезную улыбку, отчего его щетинистые усы поднялись к самым глазам, а губы растянулись, обнажая крепкие, блестящие зубы. Он был без каски. Рыжие волосы стояли вихрами над его низким лбом, таким низким, что казалось, что волосы начинаются чуть не от бровей.

Сзади него стоял солдат с бутылкой в одной руке, со стаканом в другой.

– Мы празднуем, господин ротмистр, – заговорил Рейх, – свой заслуженный отдых.

– Вы очень шумно празднуете, господин Рейх, – сухо заметил Новиков.

Немец захохотал, потирая руки.

– О! – воскликнул он, – это что? Вот доберемся до своего города, там уж погуляем!

– Да что же случилось, – спросил Новиков, – чтобы торжествовать? Разве есть известие о победе?

– Как! Вы ничего не знаете? – удивился немец.

– А вы что знаете? – ответил Новиков.

– Ах, ну, так вполне понятно, что вы не понимаете нашего веселья, – заметил Рейх.

При этом он повернул голову и свистнул. Солдат с бутылкой тотчас налил стакан и подал ему.

– Стакан господину ротмистру, – приказал Рейх.

Солдат живо нагнулся, вытащил откуда‑то из‑под барабана стакан и, наполнив его, подал Новикову.

– Но я ничего не понимаю, не будете ли вы добры объяснить наконец? – начал он.

– А теперь, – перебил его Рейх, – выпьем дружно за мир!

– Как за мир?! – воскликнул Новиков, и мгновенно волна радости поднялась к его сердцу. Мир – значит можно вполне отдаваться своим чувствам, искать Герту, найти ее и с ней вместе свое счастье. Он ни на миг не сомневался в том, что она жива. Это была какая‑то странная, инстинктивная уверенность.

– Да, да, – весело повторил Рейх, видимо, довольный произведенным впечатлением. – За мир! Ну, положим, пока еще не совсем мир, а только перемирие, почти на два месяца! Вот что! А за перемирием – мир, это ясно, как солнце. Меня уведомил Люцов. Мы все в восторге. Я всегда говорил, что наш Фридрих III стоит Фридриха II. Только оборванцы – ландштурмисты могут роптать. Мы же предпочитаем худой мир доброй ссоре. Наполеон увидел, что с нами теперь не легко справиться. Мы порядком пугнули его. Он и присмирел. Да, прусская армия первая в мире!.. – закончил он, чокаясь.

Новиков машинально чокнулся. Он так был поражен словами Рейха, что даже не знал, что отвечать. Самохвальство, тупость и наглость этого прусского офицера невольно внушали подозрение, что он выпил лишнее.

В конце концов, пристально вглядываясь в лицо Рейха, достойного подданного великого короля Фридриха III, Новиков нашел его забавным и не счел нужным отвечать ему. Но он все же считал вполне возможным заключение мира, конечно, не по тем соображениям, какие приводил Рейх.

– Значит, мы повернем домой? – спросил он.

– О, да, да, – подтвердил Рейх, – мы повернем домой! Довольно мы таскались по этим проклятым лесам, в голоде, в холоде, ежеминутно рискуя жизнью! Довольно войны, черт возьми! Да здравствует мир!

Солдат уже переменил бутылку и продолжал стоять наготове.

Рейх старался быть любезным с русским ротмистром; он не раз убеждался, что в русской кавалерии офицеры по преимуществу родовиты и богаты, из так называемых» бояр». А Новиков всем своим видом, а также умением говорить по – немецки поддерживал его в этом убеждении.

Рейх приказал принести побольше сена и усадил Новикова, предлагая ему закусить и выпить. Новиков, поглощенный своими мыслями, мало слушал словоохотливого немца, кое‑как поддерживая разговор, но с удовольствием поел и выпил хорошего вина.

Утомление последних дней, бессонные ночи давали себя знать. Поблагодарив Рейха за гостеприимство, он пожелал ему доброй ночи и, завернувшись в шинель, уткнувшись в теплое сено заснул крепким сном. Скоро его примеру последовал и Рейх.

XXIX

Шум и громкие крики разбудили Данилу Иваныча. Уже рассветало. Небо было чисто, и над лесом загоралась заря. Новиков увидел необычайное оживление на поляне и услышал сердитый голос Рейха, окруженного толпой солдат.

Новиков вскочил и подошел к толпе. Солдаты, узнав офицера, расступились, и Новиков очутился в небольшом кругу, рядом с Рейхом.

Прямо перед собою он увидел трех юношей в форме французских стрелков. Один из них был офицер. Они стояли бледные, но спокойные, со связанными за спиной руками. Им было на вид лет по шестнадцати – семнадцати. Небольшого роста, худенькие, еще не сформировавшиеся, они были похожи на кадет среднего класса.

Рейх, еще не протрезвившийся, с опухшим лицом, красными глазами, кричал хриплым голосом на ломаном французском языке.

Новиков не успел еще понять из его криков ни одного слова, как французский офицер вдруг вспыхнул и с загоревшимися глазами, тоном бесконечного презрения сказал, качая головой:

– О подлец, подлец!..

На мгновение Рейх опешил, но потом, как‑то захрипев, словно зарычав, бросился к французу и поднял руку. Офицер страшно побледнел, но не отступил, не сделал ни одного движения, продолжая неподвижно смотреть в лицо обезумевшего Рейха.

Но рука Рейха не опустилась. Она осталась в воздухе, со страшной силой сжатая чужой рукой, и он услышал чей‑то тихий, но угрожающий голос: