Соленые радости - Юрий Власов

– Давай. – Поречьев идет к штанге, протирает гриф полотенцем, набирает первый вес.

Врывается Ян. Хватает куртку. Пинает стул. Он уже невменяем. Он слеп. Он уже под тяжестью рекорда. Цорн что-то спрашивает у него. Вбегает Нильсен. За ним Толь. Спорят. Ян бьет ногой дверь. Полицейский, ухмыляясь, уступает дорогу. Вспышка блица встречает Яна…

– Не зацепит рекорд, – сонно говорит Поречьев.

– Может, – не соглашаюсь я. – На две попытки его, пожалуй, хватит.

– Кому нужны такие рекорды? – сухим безразличным тоном говорит Поречьев. – За один заплатит столько, сколько стоят десять. В одной попытке износит себя, как за целый год.

Я внимательно смотрю на своего тренера.

Прокатываюсь по весам. Сверяю усилия. Заново прочитываю тренировки. Вижу ошибки всех тренировок. Знал, что буду плох, готовился, но веса кажутся преувеличенно тяжелыми. Ни одного ободряющего ощущения. Стараюсь настроить движения на малых весах. Ищу точность. В движениях ловлю привычные положения. Мысленно все время воспроизвожу ощущения идеального движения. Стараюсь вписаться в идеальную траекторию этого движения.

Я скован. Мышцы неверно проигрывают свою партию. Я перехвачен короткими тупыми ремнями. Я тверд натруженными мышцами. Стараюсь заставить их работать согласованно. Но каждый новый подход осаживает грубостью напряжений. Дрожу под штангой. Ищу опору в спине. Ищу прежние движения. Должен найти себя в этих двенадцати разминочных подходах.

Смеюсь, разговариваю. Все вокруг глохнет, теряет смысл. Ничего не слышу, кроме мышц. Жадно вслушиваюсь. Вижу себя в движении. Мышцами вспоминаю движение. Должен почувствовать вес. Должен быть мягким, чутким к каждому новому килограмму «железа», верно отзываться на каждый новый килограмм…

Придирчив к любой мелочи: положению ног, плеч, ширине хвата. Слежу за руками: все верно – как плети. Снимаю штангу только ногами. У колен «срабатывает спина». Прочие мышцы не должны мешать…

Восстанавливаю дыхание, брожу по залу. Всего двенадцать подходов. Должен найти себя. Должен успеть!..

Мышцы перегружены, но я пробую и пробую. Очень мало подходов, очень…

Траектория штанги обретает физическую реальность. Вписаться в нее всем телом, всей яростью, всей чуткостью усилий. Держу в памяти напряжения. Каждая мышца, отдав силу, должна отключиться, должна стать мягкой, не тормозить движение…

Мышцы не подчиняются. Я или опаздываю, или неточен в движениях. Но я методично включаю одну группу мышц за другой и пробую, пробую… Я уже не понимаю людей, не слышу вопросов, равнодушен к боли. Я перебираю мышцы каждым движением и в то же время предельно скупо расходую себя. Каждый подход определен, каждый жест под контролем. Я должен размяться, но так, чтобы всю энергию сберечь для четырех рекордных попыток…

При поражении нервной системы организм не способен на тонкую координацию и многочасовой контроль в соревнованиях. Выступление должно доказать: я совершенно чист и здоров. Должен быть чист и здоров!

Пот прошибает меня. Пьянею отчаянием. Мгновенным сумасшедше-горячим отчаянием. Во рту становится сухо. Руки слабнут и дрожат…

Допиваю кофе. Сердце занимает всю грудь.

Цорн передает наши команды организаторам выступления. Пока у меня есть время. Ян и Эвген пробуют рекорды- это искренний, но безнадежный азарт. Выпивка все же не прошла даром для Яна.

Всю эту закулисную жизнь я знаю наизусть. Я встаю, прохаживаюсь – мышцы не смеют киснуть. Я держу себя в чуткости мышц. Передержки быть не должно. Возбуждение должно сработать в свое время. Сдержать ярость, не задушить ярость…

Трещины в досках привлекают внимание, когда кружу по помосту. Украдкой позевываю – верный признак нервного напряжения. Думаю о том, что жизнь может только проверять, браковать, но не прощать…

Снова думаю о «железе». Мне бы не упустить гриф от себя. Штанга, не отклоняясь ни на сантиметр, должна скользить по всем изгибам траектории. Только так я уменьшу сопротивление веса.

А ярость? Еще рано, рано…

Я сажусь, закрываю глаза. И сижу, стараясь ни о чем не думать. Когда нужно, я отключаюсь, – этот прием отработан. Я остаюсь один. Кровь шумит в ушах. Расплываются очертания предметов. Во всем мире остается лишь мое горячее замускуленное тело. Бездумно жду, когда мышцы будут готовы к очередному подходу…

Последние подходы. Все так же не могу преодолеть свою раздвоенность с грифом. Он осаживает, выламывает суставы. Я чужой для штанги. Чужой для рекорда. Мышцы не верят моим словам.

Слышу крики из зала, тупые удары штанги, аплодисменты. Входит Мальмрут. Виновато пожимая плечами, говорит: «Ян выводит штангу наверх, а удержать не может, попросил прибавить еще пятьсот граммов. Штангу взвешивают…»

«Значит, у меня еще минут пять», – думаю я.

– У нас говорят: вытягивает штангу, – замечает Поречьев. – Не «выводит», а «вытягивает на прямые»…

Держу в памяти ощущение идеального движения. Ловлю каждое близкое к нему ощущение. Потряхиваю мышцами, приседаю, повторяю движение без штанги, а сам все глубже и глубже вхожу в строй старых команд, выверенных команд…

– На стимуляторах работает, – кивает на зал Поречьев.

Я нахваливаю Аальтонена, добротность шведской штанги, организацию последнего выступления. Сомнения прячу под шелухой слов.

– Аальтонен? – Цорн усмехается. – За налеты на Ленинград и Ладогу этот гуманист получил Железный крест и капитанские погоны. Тогда он вам не такие «фрукты» презентовал…

– Но это была война, – говорит Поречьев.

– Для кого какая, – говорит Цорн. – Для добровольца Аальтонена несколько иная, чем для других.

Имя Хубера ложится в тяжесть моих рук. Мышцы деревенеют.

– Следите за подходами братьев, – говорю я.

– В этот раз нас подождут, – говорит Поречьев. – Не уводи плечи в старте… Все в порядке. Я же говорил, будешь хорош. Тебя не узнать. Давно бы так…

– Будем доить силу, – говорю я. – Раз ее так много- будем доить. – Я присаживаюсь. Вытягиваю ноги. Поречьев быстро их обрабатывает.

– На поясницу растирки! – говорю я. – И на плечи. Побольше на плечи! Не тяните трико, сейчас расстегну… Вот здесь плохие мышцы. Еще растирки! И здесь еще!.. Сколько ждать? Когда?

– От нас зависит. Не волнуйся. Ребята прикрывают. Растирка мгновенно всасывается. Я горяч, очень горяч.

– Зачем тут многоточие? – ворчит Цорн. Он роется в газете. Мальмрут сообщил, что там статья о советской сборной, и Цорн ищет ее.

– Какие многоточия? – спрашивает Поречьев.

– Заметка о звезде нового ревю Нинон Онори. Весьма красочное описание достоинств, но зачем же многоточия, когда речь заходит о ее бюсте? Грешно ставить многоточие после слова «бюст»…

Я покачиваюсь под ловкими движениями Поречьева.

– Соберись в кулак, – шепчет Поречьев.

В комнату врывается Ян. Он что-то кричит Толю и незнакомым людям, которые вбегают за ним, Ян валится в кресло. Мутные капли пота пухнут на его лице, шее, руках. Спортивная полурукавка прилипла к телу. Ян говорит хрипло, бессвязно. Толь торопливо обтирает его полотенцем. Напряжения оставили свой след. Будто кто-то быстро и незаметно изменил пластику лица Яна. Очертил скулы, глазные впадины, укрупнил нос, иссушил кожу.

Мальмрут переводит:

– Господин Толь просит предупредить. У вас, господин Поречьев, несколько минут. Эвген там выполняет последний подход. Затем они снова заполнят паузы, но сейчас они кончили. Ваша очередь, господа.

– Спасибо, – говорит Поречьев. – Мы готовы.

– Ян согласен прикрыть паузу в одном из подходов. Между вашими подходами. У него еще одна попытка. Но если в этом есть необходимость. Он уже выложился, но готов помочь, – переводит за Толем Цорн.

Ян и Эвген понадобятся, если я сорвусь в первом и втором подходах. Тогда кто-то из них снова выйдет на помост пробовать свой рекорд. Я получу передышку – передышку больше трех минут, отведенных правилами. Ту передышку, которой у меня не было ни в Париже, ни в Лионе, ни в Тампере, ни в Оулу.

Мой черед! Великий черед! Прощаюсь с прошлым. Все оставляю в прошлом.

– Ну, сыграем еще раз роль атлета? – говорю я. Говорю так, чтобы слышал только Поречьев. И вдруг вижу и понимаю, что никто в том зале и вообще никто не поймет значения этих минут и всей моей жизни, моего «железа». Никто так не близок в мире мне сейчас, как Поречьев. Вздорными кажутся все недоразумения. Он мог бы уйти, не быть со мной, давно уйти, а он здесь.

Только он со мной! И он знает, какой я, что со мной, и все же здесь. Он мог бы давно уйти. Очень часто уходят, когда ты слаб или риск чрезмерен…

– Одомашним этот рекорд, – бормочу я. – Накроем, а?.. Все, что до сих пор загадывал, сбывалось. И это сбудется!

Затягиваю пряжки на штангетках. Застегиваю трико. Приглаживаю волосы. Приклеиваю улыбку к губам. Таким я должен быть перед публикой. В любом случае только таким.