Путь пантеры - Елена Крюкова

И однажды она позвонила ему. Кроме рыданий, он ничего не мог расслышать. Не нужно было слов, он и так понял, она скинула плод, и горьким стал его язык, когда он слушал далекий дикий тонкий вой-плач по телефону, и горькими зернами стучали зубы, он смог только вымолвить: «Фели, не плачь, не получилось сейчас, получится потом». Крикнул оглушительно, аж уши заложило: «У нас все получится, ты слышишь?!» Слушал молчание, тишину горечи и надежды. Потом далекий голос промчался порывом ветра: «Хорошо. Я верю тебе. Я знаю. Я колдунья. Я вижу, что у нас будет трое детей». Потом подумала и крикнула в трубку: «Нет! Пятеро!»

И он засмеялся вместе с ней: «Да! Да! Пятеро! Пятеро!»

Она не сказала ему, почему случился выкидыш. Хавьер ее напугал.

Напугал – а хотел повеселить.

Однажды вечером, когда Роса и Фелисидад мыли грязную после ужина посуду, а старая Лусия сидела у камина и вязала свою бесконечную кофту с длиннющими, как чулки, рукавами, Хавьер прокрался в подсобку, где сеньор Сантьяго хранил инструменты, толь, резину, покрышки, рулоны брезента, старые палатки и велосипеды, и, пошарив под расстеленным под стеллажом со старыми газетами дырявым ковром, извлек оттуда маску.

Морда пса.

Пес у него получился лучше, чем рождественский ангел.

И спрятал он его куда надежнее.

Крылья ангела, неудачный подарок Фелисидад, он сам изорвал, истоптал ногами, искорежил, искалечил – так, что вместо нежной новогодней игрушки остался клубок медной скрученной проволоки и обрывки марли. Во время экзекуции он поранил проволокой руку, и огрызки марли выпачкались в крови. Да, это была смерть, он сам умертвил свою радость, и радовался этому. И это было новое чувство – радость убийства радости. Необыкновенное, сладкое, дикое и возвышающее чувство.

Оно возвышало его над самим собой.

И над всеми другими тоже.

Руки требовали дела. Душа хотела исхода. Она не могла выйти из тела раньше времени, ну и что? Он задумал сварганить, слепить голову пса – из кухонных тряпок, из пластилина и глины, из красок, стащенных у Мигеля из ящика письменного стола. Глаза – две пуговицы, их он срежет у Лусии с кофточки, когда она уснет.

Зачем голова собаки? Не легче ли привести с улицы живую псину? Поймать, поманить косточкой. И что потом? Сеньора Милагрос тут же вытурит его из дома вместе с псом. Игрушка должна быть, цацка, личина. Ненастоящее. Но такая подделка, чтобы в ней он мог видеть себя.

Пес Хавьер. Беззубый.

Будешь вшивать ему зубы?

Из чего? Из иголок?

Да, хотя бы из игл сеньоры Милагрос. Знаешь, их много у нее в швейной машине. В подушечках в шкатулке на шифоньере, огромная, как дворец, шкатулка времен Изабеллы Кастильской, и в ней куча подушечек, обшитых атласом, и все утыканы иголками – толстыми, тонкими, длинными и короткими, как ресницы.

Как ресницы Фелисидад.

Хавьер долго и тайно мастерил башку собаки в подсобке. Там его никто не искал – ну пропал и пропал парень, может, пошел погулять. Сеньор Сантьяго давал ему карманные деньги, но немного – так, чтобы не избаловать, чтобы опять, звеня в кармане соблазном, бродяжить не подался.

Маска вышла дивная, загляденье. Впору в музей отнести и положить там под стекло. Хавьер видел музей по телевизору. Много прозрачных витрин, и под толстыми стеклами лежат всяческие потрясающие вещи. Например, золотая маска ацтекского царя, или каменный топор жреца, или скрипка, на которой играл великий музыкант, черт, забыл его имя. Его пес тоже был хорош; и иглы для его раскрашенной киноварью пасти Хавьер удачно украл из шкатулки Милагрос – когда никого не было в комнате сеньоры, встал на цыпочки, дотянулся до шкатулки, сунул руку, укололся, как кактусом, выдернул подушечку и спрятал за пазуху, исколов себе еще и грудь.

Шел в подсобку, прижимал колючую подушечку к груди и беззубо смеялся. Теки, кровь, я пес, я выдержу любую боль.

Пустая внутри маска, полая тыква. Насадить на палку, чтобы держать можно было и отдельно от лица; а когда надо, то и надеть на голову. Р-р-р-ргав! Он умеет лаять. Он жил на свалке с собаками. Собак приходило много, иной раз так много, что он пугался – а вдруг набросятся? Мокрые носы нюхали мятую бумагу, мерзлые комки испорченной снеди, – человеческую жизнь, превращенную в дерьмо, превращающуюся в вонь, пыль, прах, ужас, опилки, грязь, землю, ничто.

А живые собаки все нюхали, нюхали. Вынюхивали в смерти – жизнь.

И он, Хавьер, фамилии своей не знал – не помнил, нюхал жизнь вместе с ними.

Да, она была такая – его жизнь.

А сейчас?

Глаза-пуговицы. Зубы-иглы. Тряпочный красный язык. Навостренные картонные уши. Засохшая глина, принявшая форму оскаленной морды. Он спросил себя, когда все было готово, вслух спросил:

– Хавьер, зачем ты это сделал?

Со стен подсобки ему на голову упало пыльное эхо.

Он глядел в пуговичные глаза пса, и пес глядел на него, и так они глядели друг на друга, и кто из них был живее, Хавьеру трудно было сказать. Может, это он картонный, а у пса из глотки пахнет голодом?

Вечер опустился быстро, черным платком на клетку с желтой канарейкой, питомицей седой Лусии. Лусиино вязанье волочилось по полу – полосатые рукава, две шерстяных змеи. Хавьер вышел из подсобки. Маску собаки прятал за спиной. Под рубахой.

По коридору ступал осторожно. Фелисидад и Роса у себя в комнате. Они не спят. Разговаривают, он слышит голоса. Фелисидад ложится поздно. И ночью встает, ее все время тошнит.

Она идет по коридору в туалет, прижимая руку ко рту. Он видел это много раз.

Спрячется за ящики с банками законсервированных сеньорой Милагрос овощей – и смотрит. Выжидает.

И вот она идет. В ночной рубашке с кружевами по подолу. Качается, лист пальмы. Личико бледное, воздух ртом ловит. Глаза полузакрыты. Пальцами щупает стенку. Ага, вот дверь. Сейчас откроет. И он услышит звуки. Ее вырвет. Она не отравилась. Он знает, что это.

Фелисидад снова в коридоре. Впалые щеки. Как она похудела. А танцы? Почему она прекратила ходить танцевать в свое кафе? Он знает почему.

Он шагнул из-за ящиков с зимними припасами Милагрос. Фелисидад не успела пробежать мимо. Пес возник перед ней внезапно, вырос черной тучей. Он рычал. Луна светила сквозь стекло маленького коридорного, под потолком, окошка. Луна ударила в окно, как серебряный рыбий хвост. Страшный пес кинулся Фелисидад под ноги. Он был ростом с человека – напрасно горбился. Фелисидад присела на корточки и закрыла ладонями лицо. Рыдание вырвалось из нее птицей-подранком и улетело, оставляя на полу коридора кровавые пятна.

– А! – крикнула она сквозь прижатые к лицу ладони.

Огромный пес встал на все четыре лапы. А может, упал на колени. Стальные тонкие зубы блестели в его раззявленной пасти. Он больше не лаял. Мертвые костяные пуговицы пристально глядели на плачущую Фелисидад, о чем-то просили, молили.