Путешествие в молодость, или Время красной морошки - Юрий Рытхэу

— Я не хочу быть скотником! — угрюмо возразил Токо и искоса посмотрел на отца. В яранге не полагалось вмешиваться в разговор взрослых.

— А кем ты хочешь стать? Небось летчиком или космонавтом? — игриво спросил Андрей.

— Я буду оленеводом, как мой отец! — заявил Токо.

— Ну, пока вырастешь, все может перемениться, — продолжал улыбаться Андрей, — Будут пастись большие коровьи стада…

— А олени? — твердо и настойчиво спросил отец.

— Олени понемногу отомрут…

— А мы?

— Я же сказал — многие из вас станут скотниками или же строителями…

В чукотских селах и в особенности в районных центрах в последние годы образовался особый класс людей, которым не находилось настоящей работы, их использовали на подвозе угля для котельных, грузчиками в магазине, они откапывали занесенные снегом строительные материалы. Их называли строителями, хотя настоящих каменщиков, монтажников, штукатуров, маляров, плотников и столяров привозили издалека, даже из Закавказских теплых республик. Папо это хорошо знал, и ему-то совсем не улыбалась перспектива превратиться в такого «строителя».

Он почему-то был уверен, что Андрей шутит или очень смело фантазирует. Ничего такого на самом деле не будет, и олени останутся на чукотской земле. Как же без оленя? Его не будет, не будет и тундрового человека. Выходит, и он тоже отомрет, вытесненный коровой?

— Я думаю, что олени останутся, — сказал Папо, вроде бы ни к кому не обращаясь.

— Конечно, оленье мясо вкусно, что и говорить, — отдуваясь и легонько срыгивая, произнес Андрей. — Но ведь и говядина не хуже…

— В олене мы видим но только мясо, — мягко возразил Папо.

— Ну, конечно, — согласно кивнул Андрей, примериваясь к очередному лакомому куску. Токо заметил, что гость отлично разбирался в оленьем мясе и брал всегда самые лучшие кусочки, — В дело идет и шкура, и камусы, и даже рога.

— Нет, не так, — сказал отец, — Олень для нас больше чем шкура, мясо и камусы… Олень для нас — это ЖИЗНЬ.

— Все это — лирика и философия! — отмахнулся Андреи, — Собаку ведь тоже называют другом человека, а что с ней стало? Вот я был и Анадыре. Все более или менее видные люди ходят в собачьих шапках. А ни одной настоящей лайки на улице столицы Чукотки нет! Ни одной! Зато полным-полно всяких маленьких шавок, грязных, злобных, черт знает откуда взявшихся… Разве так обращаются с другом?

— Олень — это другое дело, — сказал Папо. — Он больше, чем друг и брат.

— А кто же? — спросил Андрей.

— Олень — это как я сам, — с неожиданной серьезностью и убежденностью произнес Папо. — Уничтожить оленя в тундре — это значит уничтожить меня.

— Да никто не собирается уничтожать оленей, — поспешно уточнил Андрей, — Сам и по себе условия будут такие, что придется отказаться от отжившего способа скотоводства.

— Условия создают люди, — напомнил Папо.

— Товарищи! — вмешался в разговор Кузьма. — По моему разумению, наша беседа принимает нежелательный оборот. Мы пришли в гости, и надо вести себя по крайней мере вежливо.

— Насколько я понимаю, Андрей в тундре не гость, а такой же коренной житель, как и все мы, — заметил Папо.

Токо с напряженным вниманием следил за разговором, переживая за отца. Трудно возражать против вроде бы правильных и даже передовых доводов.

— Коренной-то коренной, — пробормотал Андрей, — но я решительный противник закостенелых обычаев, того образа жизни, который для нас, для молодежи, олицетворяет темное прошлое… Разве вы хотите, чтобы ваш сын навечно остался в тундре?

— А где же он должен остаться, по-твоему? — с тревогой спросил Папо.

— Когда он получит образование, не вернется же он обратно в ярангу, — сказал Андрей. — Какой тогда смысл учиться?

— А ты где учился?

— Собираюсь в вуз поступать…

— Я еще не знаю, кем хочет стать мой сын, — задумчиво проговорил Папо и с едва заметной улыбкой посмотрел на Токо. — Но я уверен, что он вернется в тундру, на родную землю и не предаст ее…

— Извините, я понял намек, — сухо отозвался Андрей.

— Вот и хорошо, — с неожиданной жесткостью заключил Папо.

Мама убрала со столика деревянное блюдо и расставила красивые тонкостенные чашки, которые подавала, когда в яранге бывали гости; поставила сливочное масло и конфеты. Аппетит гостей удивлял Токо: ведь они только что наелись ухи и вареной рыбы.

Андрей налил себе чаю, положил три куска сахара и, отхлебнув из чашки, еще раз оглядел ярангу.

— Неужели вы хотите, чтобы ваш сын оставался в этом жилище на всю жизнь? — спросил он с сочувствием, — Ведь в интернате его учат гигиене, чистоте, а здесь…

— Здесь он моется каждый день, и раз в неделю мы все устраиваем в чоттагине настоящую баню, — вмешалась в мужской разговор мама.

— Даже если это так, все же лучше, если бы в жилище был водопровод, горячая и холодная вода, центральное отопление, газовая или электрическая плита вместо костра и другие удобства, — не унимался Андрей.

— Я верю, что когда-нибудь все это будет и в тундре, — возразил Папо. — Рано или поздно придет конец бесконечным разговорам и обещаниям улучшить и облегчить жизнь оленному пастуху. Тех, кто вот уже несколько десятков лет все только обещают, клятвенно заверяют и даже принимают постановления, в один прекрасный день позовут и скажут: товарищи, вы не справились с делом, вы провалили политику нашей партии и советского правительства, будьте любезны уступить свой посты тем, кто эти обещания претворит в жизнь…

— И вы в это верите? — с кривой усмешкой спросил Андрей;

— Верю, — твердо ответил Папо.

— Странно… После стольких лет пустопорожних обещаний…

— И вот еще что я бы хотел вам сказать, — продолжал строго и официально Папо. — Я старший пастух, но я не только пасу оленей, а слежу за правильным использованием природных богатств. Насколько мне известно, вы тут занимаетесь хищническим ловом рыбы и стреляете уток на гнездовьях. На первый раз я ограничиваюсь предупреждением, но если это повторится, то придется принимать и другие меры…

— Какие другие меры? — настороженно опросил Андрей.

— Штраф, а потом конфискация орудий лова, оружия…

— Но это казенное имущество…

— Казенное имущество надо беречь.

Чай допивали уже при свете стеариновых свечей, зажженных в серебряном канделябре. Это сооружение для свечей Папо купил во время отпуска, путешествуя по Прибалтике. Канделябр стоял умопомрачительно дорого, но уж больно приглянулся. Увидев его в антикварном магазине, он сразу же представил его в чоттагине, на столе в вечерний час, когда сумерки поглотили пространство и ни лунный, ни тем более звездный свет еще не могли осветить ярангу. А в пологе трехпламенный канделябр был настоящим украшением, и при его свете можно было читать, писать и даже заниматься шитьем.

Бабушка заметила интерес гостей к канделябру и по-чукотски сказала:

— Это сын привез. Из отпуска. Правда, хорошая вещь?

Андрей, беспомощно моргая, выслушал бабушку, и на его лице появилось виноватое выражение.

— Не понимаете? — спросила та по-чукотски и еще раз повторила сказанное, стараясь отчетливо произносить каждое слово.

— Не понимаю, — пробормотал Андрей.

— Не знаешь своего разговора? — удивленно спросила по-русски бабушка.

— Нет, — сказал Андрей и неловко принялся наполнять опустевшую чашку.

Он замолчал, и разговором завладел Кузьма, с интересом расспрашивая о назначении той или иной вещи в яранге, об обитающих в окрестностях зверях и птицах, о погоде — можно ли в ближайшие сутки ждать улучшения.

— Предсказать погоду в тундре трудно, — сознался Папо. — Она ведь делается на берегу, в море. А до нас уже доходит такой, какая есть. Но судя по тяжелому туману, и вот по этому прибору, — он показал на барометр, прикрепленный к угловому столбу свода, — ненастье надолго.

— Худо, — проронил Кузьма.

— А вот для оленей хорошо, — сказал Папо. — В жаркие дни они сильно намучились. Комары да овод одолели. От этого беспокойства олень только худеет.

В дымовом отверстии яранги показались звезды.

Гости учтиво и сдержанно попрощались и ушли в темноту, светя себе под ноги электрическими фонариками.

Вода в наступившей темноте шумела особенно громко, и Токо знал об этом странном свойстве потока — усиливать свой шум с наступлением темноты.

Несколько раз мелькнул фонарик, перекинулся на другой берег и совсем угас, поглощенный мглой.

Папо и Токо еще, некоторое время постояли на улице и молча вернулись в чоттагин. Женщины убирали посуду. Бабушка с жалостью произнесла:

— Как же этот бедняга ухитрился забыть свой родной язык?

— Таких теперь много на Чукотке, — заметил Папо.