Охота на пиранью - Александр Бушков

– Иди пописай, жалельщица...

Потому что самое лучшее в таком положении – дать выплакаться всласть, и точка. Она же не от нежданной разлуки с муженьком плачет, даже не от обиды за предательство – просто переполнила чашу эта поганая капелька, вот и хлынуло в три ручья...

Дождавшись, когда всхлипывания стали совсем редкими – скукожилась, спрятав лицо в колени, вздрагивала молча, – сел на корточки рядом, погладил по плечу и сказал:

– Хватит, дуреха. Подумаешь, сокровище. Никто тебя не бросит, лапа. Выведу как-нибудь... Иди-ка живо да сполосни очаровательную физиономию ключевой водичкой. Нам в тайге нужны женщины собранные и решительные, амазонки, понимашь... И вообще, в путь-дорогу пора. Завтрак наш еще где-то в лесу бегает...

Она повиновалась, все еще горестно вздыхая. Никак нельзя сказать, что нежданное горе ее сломало, но шагала по тайге, как робот, замкнувшись в себе наглухо. Мазур ее и не пытался развлекать – перебедует, сама успокоится. У него и так хватало забот – высматривал подходящее деревце для лука, а параллельно пулял из пращи по всем встречным птицам, чтобы раздобыть перьев на стрелы.

...Получилось так, что будущим ужином они были отчасти обязаны Вике. Именно она провалилась ногой в довольно глубокую ямку, изгваздав и кроссовку, и штанину пометом. За последние дни все как-то отвыкли от излишней брезгливости – поэтому Вика, все еще печальная, молча принялась вытирать травой испачканные места, не проявив никакого интереса к ямке. Зато Мазур мгновенно сделал стойку не хуже вышколенного пойнтера.

Ямка, кровь из носу, была барсучьим сортиром. Барсук – зверь чистоплотнейший, в норе не допустит ни малейшей грязи. Выкапывает ямки, гадит туда, а когда наполнятся, старательно закапывает. От норы они расположены не очень близко, но и не особенно далеко...

Объявив привал, Мазур не побрезговал исследовать содержимое ямки органолептическим способом, то бишь поковыряв пальцем и обнюхав оный. Выходило, что дерьмецо очень даже свежее. Он принялся ходить по лесу кругами, расширяя спираль – и минут через двадцать обнаружил в заросшем кустами овражке нору. Не остановился на этом и продолжал поиски, пока не нашел «черный ход», запасной выход и убедился что он – единственный. Хозяин пребывал дома, в этом Мазур и не сомневался: барсук – зверь ночной, в светлое время отсыпается.

Дальше было совсем просто. Парадный ход он наглухо запечатал срубленными вершинками молодых сосенок, не удовольствовавшись этим, поставил на страже Ольгу, вручил ей свежевырезанный кол и велел намертво позабыть ее любимого писателя Джеральда Даррелла, грохнуть хозяина норы по башке от всей души, едва только покажется. Или, в крайнем случае, если в душе победит гуманизм, визжать при появлении барсука в полный голос.

Сам он, оторвав от куртки подкладку, пропихнул ее поглубже в «черный ход» и поджег, а когда занялось, стал подбрасывать сухие ветки, потом траву.

Минут десять все было спокойно. Дым тянулся из дыры, но большая часть валила внутрь. Занеся кол, Мазур терпеливо ждал.

Изнутри словно даванул здоровенный поршень – в снопе искр вылетели наружу горящие сучки, трава, окутанный этим сюрреалистическим облаком, хозяин норы опрометью рванул на свежий воздух. Стоявший над норой сбоку, Мазур грохнул его по загривку колом – аккуратно и четко, как прикладом на тренировке. Барсук покатился кубарем и затих. Для верности Мазур добавил еще раз, чтобы наверняка сломать шею. Перевел дух, ощущая знакомую каждому охотнику горделивую усталость. Сосновой веткой смахнул с шерсти искры, подхватил трофей за задние лапы и поволок к парадному входу. Отъедавшийся на зиму барсучище весил килограммов пятнадцать – чуть ли не в метр длиной, с длинным хвостом, черным животом, в богатой, серовато-желтой шубе, с забавной полосатой мордой. Шерсть была грубая, щетинистая, но ничего, сойдет...

– Добытчик у тебя муж? – гордо сказал Мазур, кладя тяжелую ношу у Ольгиных ног.

Она бросила кол, опустилась на коленки, потрогала морду:

– Красивый какой... Жалко, – и торопливо добавила: – Но есть-то надо.

– Верно, – сказал Мазур. Взял барсука за лапу и продемонстрировал внушительные когти: – Видала? Если бы тебе этот красавчик от души двинул по пузу, мало бы не показалось... Вика где?

– Сидит, где оставил, и переживает.

– Иди к ней и держи ушки на макушке, будешь за часового. А я тут поработаю.

Он вздохнул, прикинув, сколько предстоит трудов, вынул оба ножа и опустился на корточки. Освежевать было недолго, зато уйму времени он потратил, чтобы выскоблить шкуру как следует. До идеала, конечно, далеко, но вечером можно будет навести глянец...

Разрезал шкуру вдоль, подхватил выпотрошенную тушу и направился туда, где оставил женщин. Вика сидела под сосной и курила. Увидев Мазура, смутилась, словно он был строгим папой:

– А ведь бросала...

– Ничего, – сказал он. – Дымите. А я вам тут шубы сделал. На хорошую доху, конечно, не тянет, но вокруг поясницы обмотать – все теплее. И мяса – немеряно...

– А его едят? – недоверчиво спросила Ольга.

– Интеллигенция... – фыркнул Мазур. – Не то, что едят, а даже доктора прописывают – от ревматизма и прочих аналогичных хворей. И тащить его придется вам, красивые мои, уж не посетуйте...

С ношей он управился по китайскому способу – разрезал тушу пополам и каждую половинку двумя тесемками привязал к короткой палке. Очень удобно нести, хоть в руке, хоть на плече. Тесемки, конечно, пришлось вырезать из собственной многострадальной куртки. Это уже была не куртка, а нечто вроде бичевского жилета – сначала лишилась рукавов, потом подкладки, а ленты из нее Мазур вырезал запросто, по мере потребности. Так что видок был предосудительный. Только серебристые пластиковые пуговицы праздно посверкивали – уцелели все до одной, потому что приспособить их было решительно не к чему.

– Ну вот, опять помаленьку обрастаем поклажей, – удовлетворенно вздохнул он. – Хоть этот козел и решил, что дочиста нас ограбил...

Осекся, покосившись на Вику. Мимолетной обмолвки хватило, чтобы она моментально замкнулась, ушла в себя. Опять будет брести с трагическим видом, украдкой зыркая, как побитая собачонка, боясь, что ее бросят. А у него, откровенно говоря, не было никакого желания утешать долго и вдумчиво, с прочувствованными тирадами и убедительными интонациями. Если совсем честно, он не раз и не два ловил себя на мысли: «Вот, навязалась на мою голову...» Что, конечно, не означало, будто Мазур собирался ее бросать. Но уныние Вика на него наводила несказанное – как на всякого командира, которому придется постоянно зреть у себя в шеренге кислейшую физиономию.

– Мы хоть полдороги-то отмахали? – спросила Ольга.

– А пожалуй что, – солгал Мазур.

Грубо прикидывая, они прошли не половину, а лишь поболе трети – но не расхолаживать же? Хотя, может, и половину, сам черт не разберет. Как ни натаскивай спецназовца, из него еще можно сделать живой компас, но «внутреннего спидометра» никак не получится, с этим хуже. Как ни считай шаги и ни прикидывай. Может, и половину...

– Такое впечатление, будто на одном месте кружим. Очень уж пейзажи одинаковые.

– Не привыкла ты в России к нашенскому размаху, – сказал Мазур. – На Шантаре, помню, то же самое говорила – мол, такое впечатление, будто на одном месте стоим, до того берега однообразны... Хорошо еще, не в пустыне. Дорогу бы я и там нашел, а вот с водой хуже. С едой тоже. А вообще, знаете, кто самые лучшие проводники караванов? Слепые.

– Кто? – даже Вика, являвшая собою аллегорическую фигуру вселенской печали, посмотрела с любопытством.

– Серьезно, слепые, – сказал Мазур. – Видел я одного такого в... – он спохватился. – В жарких странах. Не поняли еще, в чем фокус? Караванные тропы в пустыне – трассы постоянные, сотни лет по ним тысячи верблюдов чапают. И усердно писают, понятно. Верблюд пить не пьет, а вот писаться здоров. И за века весь путь пропахнет. Зрячий не особенно чует, а слепой – другое дело, у него оставшиеся чувства обострены... Вот и ведет, как по ниточке, держат его вместо компаса.

– Надо же, а м... – начала Вика и вдруг поперхнулась, через плечо Мазура уставилась на что-то с выражением крайнего ужаса.

Он в этот момент сидел на корточках. Не вставая, упал вправо, перекатился, щелкнув предохранителем. И, еще не успев вскочить, поймал боковым зрением громадное бурое пятно. Как ни странно, у него моментально отлегло от сердца. Медленно, очень медленно выпрямившись, он громко прошипел сквозь зубы:

– Замри! Замри, обе!

Метрах в тридцати меж двумя соснами стоял здоровущий медведь и, низко пригнув плосколобую башку, таращился крохотными глазками. Морда у него была облеплена желтоватой шерстью. Мгновенно прикинув направление, откуда приперся таежный хозяин, Мазур сообразил, что косолапый, дожрав выброшенные в овражке барсучьи потроха, пошел по следу – тушу-то Мазур тащил волоком, да и кровь капала. Вполне может быть, мишка и сам трудолюбиво выслеживал вкусного барсука – он, случается, массу времени тратит, чтобы извлечь из-под земли кроху-бурундука, а тут такой деликатес...