Новый мир. № 5, 2002 - Журнал «Новый мир»

Что это за начала?

Во-первых, так называемая респектабельность, добропорядочность, к которой (так или иначе) стремятся все, даже распоследние ночлежники. Мир «культурных людей» — где взаимная корректность заведомо выше истины. Еще с грибоедовских времен принято обличать «лицемерие и пустоту светской жизни». Никаких «высот духа» в светской жизни, ясное дело, не обрящешь, но бывает и она полезна: приобщится людоед к тусовке, глядишь, никакого людоеда уже нет, а есть безвредный чудак.

Во-вторых, культура. В среде, описываемой в разных вариантах Павловым, подлинная культура, как правило, недоступна и непонятна, ее подменяют полукультура и четвертькультура, а это — наркотики средней силы действия. Но чем бы дитя ни тешилось, лишь бы прохожих по ночам не резало. Если убийца, вместо того чтобы убивать, начнет писать графоманские стихи, это следует приветствовать.

В-третьих, элементарная жалость к ближнему.

В-четвертых, наконец, юмор, который решительно необходим в ситуациях встречи с абсолютным злом, таким, как фашистский концлагерь, ГУЛАГ или павловские военные гарнизоны. Человек, столкнувшийся с абсолютным злом, обречен либо на беспредельную ненависть (если этот человек не до конца уверен в себе), либо на затаенную презрительную усмешку (если он уверен в себе до конца: делайте, что хотите, а я знаю, что ваш мир — неправильный, а правильный — мой). Изречения на воротах гитлеровских концлагерей типа «Работа делает свободным», если вдуматься, безумно смешны… Тем более странно полное отсутствие юмора в павловском мире. Если какое-либо подобие юмора (а точнее — черного сарказма) в этом мире и возникает, то — исключительно в пределах авторских метафор и сюжетных положений; персонажи лишены возможности осознать комизм чего бы то ни было, в противном случае они не сказали бы и десятой части того, что говорят. Еще поразительней атрофия чувства юмора у самого Олега Павлова как публициста и литературного критика. Вроде умный и тонкий человек, мастер психологического анализа. И вдруг — неизвестно откуда взявшаяся лакуна… Отношение Павлова к стихии комического навевает догадки о бессознательном изживании каких-то глубоко личных и болезненных реалий. Смеялись над ним, что ли, в детстве?

Итог печален: персонажам Олега Павлова не хочется сочувствовать, потому что они как бы и не люди. Мучить друг друга они умеют (и весьма профессионально), а шутить, смеяться и осознанно помогать друг другу (подчеркиваю — осознанно, а не так, как чудик Алеша Холмогоров, — невпопад)… С этим у них проблемы. К этому они не приучены. Зачем автор сделал их такими? Я долго не мог найти ответа на этот вопрос. После прочтения «Карагандинских девятин» многое стало понятно. Павлов сознательно отвергает перечисленные мной начала как негодные.

Респектабельность? Начмед, «человек с образованием выше среднего», обращается к «все понимающему» заведующему отделением патологоанатомии — дело срочное, надо подготовить покойника к отправке, а никто этим заниматься не желает. То да сё, я, дескать, «вместо того, чтобы лечить больных, спасать жизни людей, творить добро…», «мы же с вами культурные люди» и так далее. А заведующий ему в ответ: «…От меланхолии на этой планете лечит только общение с прекрасным». И за этим светским разговором такие понты и кранты, такая (с одной стороны) ненависть, замешенная на необходимости самоуничижаться неизвестно перед кем, такое (с другой стороны) снобистское презрение, что диву даешься. Вот она — респектабельность «культурных людей».

Жалость? Павлов разберется и с жалостью. Есть в «Карагандинских девятинах» такой персонаж — Альберт Геннадьевич, «инженер-атомщик» и бог весть кто еще, отец погибшего солдатика Мухина (начмед так и называет этого человека — «отец Мухина»). Пьяная дрянь, которая на каждом шагу взывает к жалости и вполне вольготно живет с чужой жалости. В иные моменты подумаешь — а не прав ли начмед Институтов, отрезавший этому «человекомуху»: «Ты сам, сам во всем виноват, скотина ты пьяная. Виноват, что родился, что жил… Это ты, ты сам угробил своего сына в тот день, когда породил его на свет и уготовил одно свое же нытье…» Институтов, конечно, грубиян и зубодер, но пожалеешь эдакого Альберта Геннадьевича — потом костей не соберешь. Опять же, шофер Пал Палыч, рупор авторских идей, много чего интересного о жалости говорит… И вообще — лучше выдирать зубы без наркоза… Нельзя сказать, что в павловском мире жалости нет. Иногда она наличествует, и автор относится к ней хорошо. Но это — или «жалость равножалких», гибельная и бессмысленная жалость убогого к убогому (вспоминаются строки Дмитрия Быкова: «И уж только когда калеку любит калека, это смахивает на любовь, да и то слегка»), или — жалость слабого к сильному — тоже не имеющая особого смысла. Затюканный солдат Алеша жалеет девочку-побирушку — и именно эта жалость, похоже, окончательно сносит у него крышу и делает проблематичным его выживание; санитарка патологоанатомотделения (еще более затюканная) жалеет подвернувшегося Пал Палыча (знала бы, кому яблоко отдала…). Есть еще добрая следовательша Светлана Ивановна Светикова, этот «луч света в темном царстве» (удивительное дело: Павлов — «новый реалист», а фамилии своим героям дает, что твой Сумароков). Но эпизод со следовательшей вызывает в памяти анекдот про «доброго дядечку», который «прошел мимо, а мог бы и глазки выколоть». Некоторые положительные персонажи Павлова отказываются от предоставившейся возможности сломать жизнь невиновному встречному. Другие — не прочь, а эти — могут обойтись без выдирания зубов. Спасибо и на том.

С жалостью все ясно. С респектабельностью — тоже. А как насчет культуры? В этом случае Павлова опять выручает недоумок Альберт Геннадьевич, который на поминках своего сына начинает шпарить Евтушенко. «Смерть не гавань — смерть обрывает пути кораблей…» Культуру, к образцам которой обращается за примером «отец Мухина», не больно-то и жалко. Беда в том, что за грехи «Евтушенко» платит вся культура без исключения. Как говорит начальник полигона Абдулка, «много будешь знать, дурья башка, заболеешь, пропадешь. Птица много знает, много думает? А летает высоко-высоко, далеко-далеко!» Ну ее к бесу, эту культуру.

С юмором Олег Павлов расправляется радикальнее всего — он выводит на всеобщее обозрение медбратьев патологоанатомического отделения Сержа и Жоржа — «игрунчиков, хохотунчиков, везунчиков». И эти живчики, умеющие шутить, — самые отрицательные персонажи в системе авторских образов; садист Институтов, уголовник Пал Палыч, полное убожество — «инженер-атомщик» А. Г. Мухин — все получают долю авторского сочувствия, но для Сержика и Жоржика, веселых скотов, кощунствующих на каждом шагу и высмеивающих все и вся, — для этих господ — у Павлова луковок нет. Эти — самые беспробудные грешники. Вот и весь юмор…

А теперь проведем небольшой опыт. Вспомним о том, что в биографии одного известного писателя были страницы, позволяющие экспериментально задействовать павловскую прозу. Этот писатель — Сергей Довлатов, служивший, как и Павлов, в конвойных войсках и оставивший о своем опыте литературные свидетельства (с определенного момента мир Довлатова начинаешь воспринимать как положительную альтернативу миру Павлова; читаешь павловские произведения и думаешь: мы пойдем другим — довлатовским — путем). Представим себе, что солдат Сережа Довлатов попался на глаза Олегу Павлову и стал героем его прозы. Каким героем? Уж не развеселым ли Сержиком? Предполагать, что Серж списан с Довлатова — бездоказательно и легкомысленно, но все-таки не оставляет ощущение: медбратья-весельчаки появились на свет не без учета довлатовского варианта поведения в соответствующих обстоятельствах.

Тут же обнаружатся интереснейшие детали. Например, выяснится, что для Павлова слова «здоровье», «наполненность жизнью», «жизнелюбие», «жизнерадостность», «сила» — сугубо отрицательные характеристики, применяемые исключительно к самым мерзким действующим лицам. Сержик и Жоржик, здоровеннейшие жеребцы, играют в футбол, мерятся силами, им весело, «что кто-то помер, а они живут». У заведующего патологоанатомическим отделением «полное жизнелюбия лицо» — и что же? Развел во вверенном ему заведении бардак, пригрел мазуриков-медбратьев, ни за что не отвечает. В здании судмедэкспертизы мы встречаем «пышущего силой, сытостью… молодого здоровяка», его начальник выглядит «еще здоровее своего приспешника», к тому же позволяет себе говорить еретические речи: «Живой — так живи. Пока живы, будем кушать и пить, любить и радоваться», — конечно же сии персонажи «с каждого жмурика как с барана стригут, чего не радоваться». (К счастью, старшой из судмедэкспертизы произносит несколько уважительных слов о смерти — значит, не совсем еще безнадежен.) Глупая дамочка в вагоне неосторожно восклицает: «Я, простите, еще живая. Я хочу все знать о цветах, о море, о любви…»