Галактика 1995 № 3 - Андрей Толкачев

На конях казаки догоняли пеших дворян, лупили нагайками, а тех, кто ерепенился, секли саблями.

Ночью большая часть детей боярских и городовых дворян бежали из московского лагеря, подальше от казаков.

Заруцкий поспешил к Трубецкому.

— Мне был сон, — признался он князю. — Сидит горлица на краю гнезда, а в гнезде птенец. Еще даже без перышек. Вдруг летят две ласточки. Промчались над гнездом, и нет их! Смотрю, а на голове птенчика золотой венец. Я сон запамятовал, а к тебе, Дмитрий Тимофеевич, сейчас ехал — вспомнил… И вот что мне подумалось…

— Мне тоже подумалось, — сказал Трубецкой.

— О сыне Марины Юрьевны?

— О царственном младенце Иоанне. Заруцкий крепко и радостно пожал князю руку.

— Я сегодня же отправляюсь в Калугу. Надо объявить всей России — войско желает в государи наследника природного, внука Иоанна Васильевича Грозного, Иоанна Дмитриевича. Тебе, светлейший князь, быть ему опекуном. Больше некому.

Серьезно, строго покрестились на иконы, но в душе и у того, и у другого трепыхала перепончатыми крыльями нечестивая радость и суета.

3 августа, на преподобного Антония Римлянина, в Замоскворечье появился Сапега. Он шел с продовольствием для оголодавших защитников Кремля и Китай-города. Весь день пробивался к реке. Гонсевский и Струсь, чтобы Ополчение не смогло помочь Замоскворечью, ударили на башни Белого города. Башен поляки не взяли, к реке не вышли.

Посчастливилось в тот день нижегородцам, сыну боярскому Роману Пахомову и посадскому человеку свияжцу Родиону Мосееву. Был им новый наказ — хоть сквозь стены, но пройти к патриарху Гермогену, получить патриаршее благословение поднимать на поляков, на татей, убийц Ляпунова, на изменников-бояр — святорусскую земскую рать, а главное спросить совета — кого на царство хотеть: королевича Владислава, младенца Ивана Дмитриевича, Маринкина сына, или какого князя русского?

Роман и Родион видели, как замоскворецкие стрельцы напали на обоз с мукой, перестреляли, перекололи половину обозных, но тут с гусарами примчался сам гетман Сапега. Роман и Родион заменили на двух телегах погибших возчиков, и во всей этой кровавой кутерьме никто не заметил чужих.

Ночевали под возами, а утром снова начался бой. И нижегородцы погоняли лошадей, следуя за гусарами к Москве-реке, грузили мешки и кули на лодки и сами на этих же лодках отправились на другой берег, в добровольную осаду.

Для поляков тот день был счастливый. Овладели четырьмя башнями Белого города, не смогли взять только одну. Тверскую. Взяли бы, весь Белый город взяли бы, но свежие хоругви не пошли из Кремля на помощь своим товарищам, не сменили измученных сражением бойцов.

— Господи! — шепнул Роман Родиону. — У них то же, что у нас, своевольство и дурость.

— Пока они войной заняты, пока Гонсевский бегает с уговорами от хоругви к хоругви, явимся к патриарху в открытую, — предложил Родион.

— Как же это в открытую?!

— Отнесем котомку с едой. Скажем — по приказу ясновельможного пана Сапеги. Кто проверит?

— И когда пойдем?

— Теперь. Ждать хуже.

— Осмотреться надо.

— Подумай сам, чего ждать? Сапега на том берегу… А чтобы обоим не попасться, сначала пойду я.

И пошел. И миновал все посты, будто его Ангел вел. И предстал смельчак перед святейшим Гермогеном.

— Я — нижегородец, владыко! — упал Родион на колени.

— Помню тебя. Помню, сынок!

— Я обманом прошел. Принес тебе, владыко, пирогов с визигой, рыбы сушеной, грибов соленых, огурцов, морковки.

— Экое пиршество.

— Я за благословением к тебе, святейший, за словом твоим.

— Слово у меня ныне одно: упаси Господи впасть всем во грех — выбрать в цари Маринкиного сына. Никогда не отделаемся ни от казачьего разбоя, ни от польского притязания на саму душу русскую.

— Это и передать?

— Подожди, нижегородец, милый ты мой человек. Мы с Исавром грамоту напишем. У нас и бумага припасена, и коломарь, и перо. Исавр, поспешай.

Пока патриарший келейник доставал припрятанные чернила, бумагу и перо, Роман опростал свою котомку.

— Покушай, владыко! — подал, отерев рукой, зеленый, в пупырышках, огурец.

Гермоген откусил, прикрыв глаза.

— Как вкусно! Будто сам на грядке стою. Такая, кажется, малость, а мы огуречков не видим в затворе нашем уж целый год.

Исавр перекрестился на икону.

— Я готов, святейший.

— С Богом! Пиши: «Благословение архимандритам и игумнам, и протопопам, и всему святому Собору и воеводам, и дьякам, и дворянам, и детям боярским, и всему миру — от патриарха Гермогена Московского и всея Руси мир вам и прощение, и разрешение…»

— Загнал ты меня, владыко! — взмолился Исавр, летая пером по бумаге. — Не жалей, гони. Успеть бы, пока вороги не хватились… «прощение и разрешение».

— «Да писати бы вам из Нижнего в Казань к митрополиту Ефрему…» — Гермоген повернулся к Роману. — У меня на Ефрема большая надежда. Написал, Исавр?.. «К митрополиту Ефрему, чтобы митрополит писал в полки к боярам учительскую грамоту, да и казацкому войску, чтобы они стояли крепко в вере и боярам бы и атаманам говорили бесстрашно, чтобы они отнюдь на царство проклятого Маринкина сына не брали».

Похрустел огурчиком, повторил Исавру сказанное, подошел к Роману.

— Запомни, коли грамота потеряется: упаси Боже кинуть царство в ноги сыну Вора и Маринки, жене двух Воров, папистке. Иезуиты съедят русских людей, как черви едят зеленую листву. Не видел голых деревьев в июне? А я такое видывал… Пиши, Исавр! «Я не благословляю!» Маринкиного сына не благословляю. Этого, Исавр, не пиши, а пиши: «Я не благословляю». Дальше так: «И на Вологду ко всем властям пишите ж, и к Рязанскому владыке пишите да и во все городы пишите, чтобы отовсюду писали в полки, к боярам и атаманам, что отнюдь Маринкин на царство не надобен: проклят от святого Собора и от нас. А также пишите в полки, чтобы уняли грабеж, корчму и разврат и имели бы чистоту душевную и братство»…

Сел на лавку, поднес к носу ладони.

— От огурца такой запах, словно дождь прошел, — посмотрел на Романа. — Очистимся от скверны, оденемся в чистоту всем народом русским, вот и спасет нас Господь Бог от дьявольского наваждения. Написал, Исавр?

— Написал, святейший.

— «И промышляли бы, как реклись, души свои положити за дом Пречистой и за чудотворцев и за веру… А хотя буде и по-страждете, и вас в том Бог простит и разрешит в сем веке и в будущем… Вам всем от нас благословение и разрешение, что стоите за веру неподвижно, а я должен за вас Бога молити».

Гермоген приложил к грамоте свою руку, передал грамоту Роману. Тот снял кафтан, вывернул, спрятал грамоту за подкладку рукава.