Семья Рубанюк - Евгений Поповкин

— Настроение боевое. Жизнь течет нормально. Бомбит, правда, частенько.

Они шли широкой улицей села, запруженной повозками, машинами, походными кухнями. Ветер гнал с неба обрывки туч, шелестел в листьях садов. Около заборов и плетней стояли нерасседланные лошади, детвора оживленно сновала между красноармейцами, молодицы, шлепая босыми ногами, переходили через улицу к колодцу. Набрав воды, они шли, раскачиваясь, ловко перекладывая коромысло с плеча на плечо.

— Кадровый? — спросил Рубанюк, сбоку разглядывая невысокую фигуру Путрева.

— И да и нет. Призван в тридцать девятом. По мобилизации ЦК. С партийной работы.

— Учились?

— Какая учеба! Полуторамесячные курсы. Потом поход в Западную Украину, финская.

— Побывали на финской?

— Прихватил. После ранения — в политотделе дивизии. Вот и все мои военные академии.

— Так-с.

— Прежний комиссар ваш, мне сказали, так и не успел повоевать?

— Вострецов? Да, ему не повезло. Заболел, на фронт и не попал…

На углу улицы, перед площадью, расположились бойцы из батальона Лукьяновича. За палисадником слышался приглушенный смех. По разговорам можно было догадаться, что бойцы делят хлеб и сахар.

Красноармеец Терентии хрипловатым голосом рассуждал:

— К старости у человека в характере все недостатки наружу вылезают. Смолоду вредный или, скажем, жадноватый был — в летах еще вредней станет, еще скупей.

— А вот это ты, Терешкин, брешешь, — откликнулся кто-то.

— Кобель брешет.

— Ни в жизнь не сохранится к старости характер. Натура человеческая — она все время меняется.

— Ничего не меняется.

— А ты слушай. Вся организма меняется. Как пройдет двадцать лет, так и кровь совсем другая, и клетки…

— Ишь ты! — воскликнул басовитый голос. — Это к старости наш Грива, глядишь, еще порядочным может стать.

— У Гривы одна туловища заменится. А желудок ему менять никакого расчета нету. Как же он добавку переваривать будет?

— Мели, Емеля… — мирно отозвался Грива.

— Серчаешь? — спросил Терешкин.

— Чего мне серчать?

— Тогда дай табачку свернуть. Я тебе после войны на две завертки отдам.

— До чужбячку вредно привыкать, а то в старости на даровинку только жить и будешь. Некрасиво.

Путрев слушал словесную перепалку красноармейцев с интересом и одобрением. Несмотря на трудный переход, люди, судя по всему, были бодры, жизнерадостны.

— В полку крепкие хлопцы, — словно читая мысли комиссара, сказал Рубанюк. — От границы идут. Почти все время с боями.

— Хорошо старик Державин сказал, — ответил Путрев. — Помнишь?

О росс!..По мышцам ты — неутомимый,По духу ты — непобедимый,По сердцу — прост, по чувству — добр,Ты в счастьи тих, в несчастьи бодр…

— Ну, что ж, комиссар. Определяйся на квартиру. Разместим людей, потом потолкуем. А если не устал, пройдемся по батальонам, посмотришь народ и себя покажешь.

— Конечно, пройдемся.

— Воздух! — крикнул зычный голос откуда-то из-за плетня. Высоко в небе, вырисовываясь на одиноком розоватом облаке, плыл вражеский разведчик. Открыли огонь зенитки; далеко позади самолета повисли серые комочки разрывов.

— Эх, стрелки! — безнадежно махнув рукой, сказал Рубанюк. — Снаряды только зря переводят.

— Научатся, — ответил Путрев.

На левом берегу Днепра спешно производились оборонительные работы. Рубанюк готовил свой участок в двух километрах от села. День и ночь он пропадал там.

Линия фронта приближалась с северо-запада. Ходили слухи о том, что противник прорвался к Голосеевскому лесу, под Киевом. А здесь было тихо, на полях убирали хлеб, стрекотали молотилки и комбайны.

Рубанюк стоял на квартире в семье председателя колхоза. Хозяин месяц назад ушел на фронт, всем заправляла его жена — остроязыкая, шустрая Татьяна, с бойкими карими глазами и тяжелыми косами, небрежно закрученными на затылке. Ей помогала по хозяйству сестра председателя Марьяна, в противоположность своей золовке неразговорчивая, застенчивая. Мать Татьяны, набожная и суеверная старуха, и восьмилетняя Санька хозяйничали дома, когда молодицы уходили в степь или на огороды.

Санька при первом появлении Рубанюка укрылась на печи, потом осмелела и с любопытством наблюдала за каждым его движением. Она пробралась вслед за Атамасем в комнату, где приготовили для подполковника постель и стол для работы. Видимо, подражая матери, скрестила на груди руки и поминутно вздыхала.

Рубанюк наблюдал за ней с улыбкой, а после того как Санька вздохнула особенно протяжно и вызывающе, подхватил ее на руки и, смеясь, сказал:

— Девка хорошая, а зубов уже нет. Верно, с конфетами съела? Любишь конфеты?

Санька дернула вихрастой головой, причмокнула:

— А ось дайте пальця в рот. Тоди побачыте, чы е зубы, чы немае.

— Ого!

— Вылыта маты, — посмеивался Атамась. — Та тоже за словом у карман не полизе.

Атамась обжился в семействе председателя с непостижимой быстротой. На обеденном столе Рубанюка появлялись то наваристые борщи со свининой, то блинцы или вареники со сметаной. В сытности и разнообразии блюд нетрудно было разгадать вкусы хозяйственного шофера.

Однажды Рубанюк вернулся с совещания в штабе дивизии около полуночи. Голова его трещала от усталости и табачного дыма.

Не заходя в хату, он открыл калитку в сад, медленно зашагал мимо крыжовника и малины. Чья-то фигура вдруг испуганно метнулась в кусты.

— Кто здесь? — резко окликнул Рубанюк и расстегнул кобуру пистолета.

— Це вы, товарищ пидполковнык? — смущенно проговорил Атамась, выходя на тропинку.

— Чего ты сюда забрался?

— Та трошкы заговорылысь.

К темному кусту за спиной Атамася жался еще кто-то. Рубанюк узнал полногрудую застенчивую Марьяну и, ничего не сказав, повернул к хате.

Скрипнула садовая калитка. Татьяна крикнула в темноту негромко, но повелительно:

— Машка! Марш до дому! Ишь, моду взяла…

В створе калитки смутно белела сорочка молодой хозяйки. Рубанюк в нерешительности замедлил шаг. Но Татьяна заметила его и стремительно побежала к хате.

«Еще, чего доброго, меня заподозрит», — подумал Рубанюк с усмешкой. Он подождал Атамася и строго сказал:

— Муж этой Марьяны на фронте, наверно, а ты шашни с ней затеял.

— Так вона еще барышня, товарищ пидполковнык, — шепотом оправдывался Атамась. — Мы с ней про пчел говорили. У них же своя пасека.

— Что-то, голубок, в каждом селе ты интерес к пчелам да садкам проявляешь!

Рубанюк вошел в хату, не зажигая света, выпил приготовленное ему молоко со свежеиспеченным хлебом и лег в постель.

В приоткрытую дверь было слышно, как тихонько вернулась Марьяна. Татьяна стала ей сердито выговаривать. Потом обе женщины приглушенно засмеялись.

— Тчш! Людына спит, а боны разгомонились, — урезонивала их старуха.

Под убаюкивающее перешептывание женщин Рубанюк, наконец, заснул.

Разбудил его Каладзе. За окном чуть светало, шумно свиристели воробьи.

Озабоченный и расстроенный вид начальника штаба мигом поднял Рубанюка с постели.

— Нехорошие новости, товарищ подполковник, — сказал Каладзе хмуро.

— Что стряслось?

— Десант выбросили перед утром. Парашютистов.

— Где?

— За Глиняной балкой. В лесу.

Рубанюк стал торопливо одеваться. Мысль его работала лихорадочно. Нужно было прежде всего выяснить численность и боевые средства десантников, принять меры к их окружению.

— Кто доложил о десанте? — спросил он, выходя из хаты. — Какие приказания ты дал?

— Многие красноармейцы видели. Бабы с поля в село побежали, боятся. Комиссар тоже знает.

— Какие приказания успел отдать?

— Поднял батальон по тревоге.

— Комиссар дома? Зайдем к нему.

На улице, несмотря на ранний час, было многолюдно: бабы бегали от двора к двору, собирались группами, возбужденно разговаривали.

Путрев умывался у порога.

С комиссаром у Рубанюка установились очень хорошие отношения. В первые же дни он убедился, что Путрев решителен и энергичен, работает с настоящим огоньком, не вылезает из красноармейских землянок и вообще быстро снискал себе в полку уважение.

Рубанюк удивился, увидев, как он неторопливо черпал воду из ведра.

— О десанте знаешь, Василь Петрович? — спросил Рубанюк, недоумевающе приподняв брови.

Путрев обтер лицо полотенцем, расчесал гребенкой усы. Поморщившись, ответил:

— Знаю. Только что ходил, разведывал. Прошу в хату:

Он пропустил командира и начальника штаба вперед и положил перед ними пачку фашистских листовок.

— Вот это и есть ваши парашютисты, — с иронией сказал он, обращаясь к Каладзе.