Долгая ночь - Григол Абашидзе

Военачальники вышли от командующего полуживые от обиды и горя. Сам Гочи Мухасдзе, напротив, держался необыкновенно стойко. Взяв небольшой отряд, он поехал по городу, чтобы объехать все его кварталы и ускорить вывод населения. Не сходя с коня, он отдавал распоряжения, люди начинали шевелиться быстрее, одиночки и небольшие семьи объединялись, словно ручьи сливались в потоки, и вот река беженцев двинулась из Тбилиси, с шумом, с причитаниями, с плачем женщин и детей.

Добровольные изгнанники тащили за собой разный домашний скарб, чудом уцелевший от разграбления, – остатки ковров, медную посуду, всякую утварь.

Перед входом на мост через Куру черный поток беженцев замедлил движение. С другого конца моста показались всадники, и впереди всех Гочи Мухасдзе на высоком белом коне. Волна беженцев напирала сзади, разлилась по берегу черным пятном, начала заливать и мост. Всадники спешились, чтобы упорядочить движение по мосту.

Беженцы узнали Мухасдзе, они знали также, что приказ об эвакуации отдал он, но не желали думать о том, что и ему приказали свыше и что он лишь воин, исполняющий решение царицы и дарбази. Женщина в черном протягивала руки в чистое синее небо, призывая на голову Гочи проклятия и кару.

Горячая обида, боль, слезы подступили к горлу Мухасдзе. Он поворотил коня, чтобы уехать и не слышать проклятий, но возбужденные крики летели ему вслед и достигали его уха. Женщина проклинала всех без разбора военачальников и воинов за то, что те забыли о долге, о служении царице и родине и заботились лишь о своем спасении, за то, что без боя оставляют город, когда еще есть силы владеть оружием и сидеть на коне.

Гочи пришпорил коня, думая, что крики и стенания изгнанников все еще долетают до него. На самом деле, голоса звучали в ушах, в самом Гочи, и от этого нельзя было никуда ускакать.

В узкой улице навстречу командующему попалась новая толпа тбилисцев. Передние, поддерживая под руки, толкали впереди себя кого-то упиравшегося и палкой стучащего о дорогу. Слепец сопротивлялся, вырывался из рук и умолял:

– Ради бога оставьте меня, я никуда не хочу. Я хочу остаться. Зачем меня спасать? Слепого никто не тронет. Со мной ничего нельзя сделать больше того, что уже сделано. Оставьте, пустите меня!

Голос слепца показался знакомым Гочи, он пригляделся и с ужасом узнал в слепце, заросшем бородой, своего друга Ваче.

– Ваче, Ваче, что с тобой? – закричал Мухасдзе, поворачивая коня.

– Кто ты такой? – спросил слепец в то время, как Гочи уже обнимал своего несчастного друга. Слепец ощупывал пальцами обнявшего его мужчину и все никак не мог узнать – кто.

– Да Гочи я, Гочи Мухасдзе.

– Гочи… Брат. – И оба мужчины зарыдали. – Видишь, какой я стал, говорил Ваче, – не видеть мне больше белого света, не видеть никакой земной красоты, не видеть милых сердцу грузинских долин и гор, не видеть красавца Тбилиси, не видеть своих картин.

Гочи вытер слезы. Он поглядел на пустые глазницы Ваче, на вереницы беженцев, на город, обреченный сожжению, и проговорил:

– Может, и лучше, Ваче, что ты ничего не видишь. Если бы у тебя вновь появились глаза, ты не увидел бы вокруг себя ничего, кроме поругания и унижения грузин, кроме слез и горя.

– Гочи, – неожиданно улыбнулся Ваче, – я давно собирался тебе рассказать. Когда у меня еще были глаза, в самый последний день, я видел, как из окна твоего дворца, из новых палат Русудан вылетел настоящий ангел.

Гочи удивленно уставился на своего друга.

– Да, из высокого узкого окна, из того зала, где моя роспись, вылетел ангел, полуобнаженный, с распущенными волосами. Он опустился в Куру и исчез. Как жалко, что не видел и ты…

"Несчастный Ваче, – подумал Мухасдзе, – уж не помутился ли у него рассудок? Что ж, и не мудрено. У людей с обоими глазами и то голова идет кругом".

– Да, да, – твердил слепой, – очень красивый ангел, прекрасный, как все ангелы. У него была обнажена грудь и руки, а волосы распущены по плечам. Он вылетел из окна, сложил крылья и опустился в Куру.

Пожалуй, не несчастный, а счастливый, думал про себя Гочи. Не видит, что делается вокруг, и нет ему ни до чего дела. И не увидит, как из окна дворца полетят уж не ангелы, а клочья огня и клубы дыма.

– Ну ладно, Ваче, иди, нужно спешить. Я скоро догоню тебя. Мы все догоним вас, идите вперед.

– Нет, жалко, что не видел и ты. Это было очень красиво – ангел, вылетевший из окна!

Гочи пропустил мимо себя всю колонну беженцев и снова сел на коня. За поворотом ему повстречались воины, тащившие охапки сена. "Это для поджигания", – подумал Гочи, и сердце его сжалось сильнее прежнего. Скоро он должен дать приказ, и вспыхнет первый огонь, и потянется первый дым, и все исчезнет в одном огромном пламени.

Ему вспомнилось предание, которое он слышал давно, в далеком детстве. За царевичем по пятам гнались враги. На коне вместе с царевичем была и его возлюбленная, которую он берег больше, чем себя. Конь был силен и резв. Может быть, бежавшим удалось бы ускакать от врагов, но на пути повстречалась река. Понимая, что спасения нет и что погоня вот-вот настигнет, царевич выхватил саблю и зарубил свою возлюбленную ради того, чтобы она не досталась на поругание врагу. Да, так и поступают настоящие мужчины. Они не могут жить на свете, если на их глазах осквернят и затопчут в грязь их любовь. Они убивают ее сами. Но могут ли они жить после этого, вот вопрос. Каков же был конец этой сказки? Гочи Мухасдзе старался припомнить его, и наконец прояснилось: зарубив невесту, царевич поднялся на высокую скалу над рекой и бросился вниз на острые камни.

Гочи вдруг успокоился и улыбнулся. Спокойствие пришло не потому, что вспомнился конец предания, но потому, что Гочи знал теперь, что ему делать, после того как его приказ будет исполнен и Тбилиси запылает со всех концов.

Город пустел, черная вереница беженцев выползла за пределы городской стены и растянулась по трем разным дорогам. Вслед за беженцами двинулись и войска. В городе остался только отряд поджигателей. У каждого в руках был зажженный факел. Гочи махнул рукой. Сотни воинов с факелами в руках поскакали по пустым улицам Тбилиси.

Отряд снова собрался в одном месте. Гочи приказал отряду выходить из Тбилиси, сказав, что сам он тотчас догонит их, только сделает одно небольшое дело. Отряд Гочи ускакал и скрылся в дыму.

Гочи спешился около дворца Русудан и хлестнул коня. Конь заржал и никак не мог понять, что от него хочет хозяин. Гочи хлестнул коня еще раз. Конь отбежал, обернулся, посмотрел на хозяина, но того уж не было видно.

Гочи Мухасдзе в это время уже поднимался по лестнице горящего дворца на верхний этаж. Конь покружился около крыльца и, позванивая пустыми стременами, с громким тревожным ржаньем помчался по улицам, на которых становилось все жарче и жарче.

Гочи открыл окно. Солнце садилось за гору. В надвигавшихся сумерках все ярче становились розовые клубы пожаров. Синева сумерек и чернота дыма подсвечивались красным пламенем. Эти отблески трепетали, колебались, двигались… Казалось, над Тбилиси мечутся чудовищные тени, огромные черно-красные птицы.

Из далеких городских ворот выходили последние войска, временные освободители грузинской столицы. Им тоже тяжело было уходить, оставляя позади себя море огня и дыма. Гочи подумал, что, может, лучше было бы послушаться их, честных грузинских воинов, не выполнить приказа, не сжигать города, но сразиться в чистом поле, на городских стенах, в городских воротах, на каждой улице за каждый дом и за каждый камень.

Пламя разгоралось, оно начало выбиваться наружу, дым поредел, и теперь повсюду были только красивые языки огня.

Пламя охватило и палаты царицы Русудан. В зале сделалось жарко, из всех дверей повалил дым. От жары и едучего дыма Гочи крепко зажмурился. Он подошел к окну, перевесился из окна ближе к свежему воздуху, поглядел вниз. У подножия Метехской скалы бурлили черные воды Куры. По реке плыли дымящиеся обломки домов и бревен. Пожар двигался с окраин к центру города, но и центр пылал. Иногда налетал порыв ветра, в небо с черным дымом взвивались столпы искр.

Дружно, жарко горел Тбилиси. Вот уж сто лет, как этот город не знал пожаров. Он строился, раздавался и вдаль и вширь, словно богатырь, который проснулся и расправляет плечи. С каждым годом город украшался, пока не превратился в блестящую столицу Грузинского царства, и в сотворении этой красоты не последнюю роль сыграл человек, задыхающийся теперь от дыма у окна самого красивого здания. Молча, закусив запекшиеся губы, он глядел, как огонь пожирает то, что несколько поколений возводили с таким терпением и с такой любовью. Да, человек, поднесший огонь к любимому своему творению, уже обрек себя на смерть. Он не должен оставаться жить на земле.

Гочи посмотрел вдаль, в сторону пылающих дворцов Давида Строителя и царицы Тамар. Потом снова перевел взгляд на свой дворец. Золотистая облицовка русудановских палат уже почернела от дыма. Из многочисленных окон дворца вырывалось пламя, падали колонны, обрушивались террасы.