Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997 - Пирс Брендон

Каннинг попытался избежать разрушений при помощи-политики, из-за чего получил враждебную кличку «Акт милосердия». Он стал первым вице-королем Индии, и был менее мягким и снисходительным, чем говорил. Он предпринял суровые меры для усиления британской безопасности.

Однако Каннинг сожалел о ежедневном использовании термина «ниггеры» в газетах, говоря: «Плохим днем для нас будет тот, когда слово пропишется в Индии»[829]. Однако он не мог остановить рост расовых предрассудков.

Британское правительство, которое сменило «Ост-Индийскую компанию», тоже поддерживало политику умиротворения после восстания сипаев. Эта катастрофа, которая отмечала эпоху в истории Британской империи, вероятно, была вызвана либеральными реформами Бентинка и Дэлхауси. Поэтому новый упор будет делаться скорее на консолидации, а не на улучшении, скорее на удержании Индостана, а не на подготовке его к сбрасыванию иностранного ярма. Индией теперь будут править в соответствии с канонами консерватизма.

Поэтому христианское проповедование Евангелия не поощрялось. Индийские обычаи уважали. Аннексии прекратились. Бахадур-Шаха низложили, но индийские раджи стали львами под троном королевы Виктории. К заминдарам и талукдарам стали относиться, как к местному дворянству[830]. Опираясь на них, каста решительных, настойчивых, честных, умелых британских чиновников будет править над низшей расой и не допустит анархии…

Однако после восстания имелись противоречия в сердце британской администрации. В некотором роде британцы отвергали то, что один индийский журнал назвал «азиатской стационарностью»[831]. Как выразился сэр Джеймс Фитцджеймс Стивен (сын заместителя министра по делам колоний), они хотели сделать свою индийскую империю «колыбелью перемен, сравнимых с теми, которые сформировали нерушимое наследие человечеству от Римской империи»[832]. Например, продолжали продвигать западные технологии и прогрессивное образование. Как в дальнейшем Киплинг написал про своих соотечественников,

Мертвыми землю они покрывают в бою, Но, лишь успеют орудия их замолчать, Быстро проявят о мире заботу свою, Чтобы детей ради блага живых обучать…[833]

Да, образование больше не развивалось в ассимилирующем духе Маколея и Чарльза Тревельяна, который радовался, что молодые индусы, которых обучают английской литературе, «станут в большей мере англичанами, чем индусами. Так провинциалы из Римской империи становились в большей степени римлянами, чем галлами или итальянцами»[834].

Но образованная элита, оснащенная современными идеями, должна была бросить вызов отеческому правлению, особенно в тот момент, когда его поддерживали самые реакционные элементы в индийском обществе. В отличие от умеренных и мягких индусов, занятые наукой и усердные индусы будут представлять серьезную угрозу превосходству белых и культурному смешению рас. Они начнут подрывную политическую деятельность и стремиться к ниспровержению власти белых. В Европейском клубе и офисах ни одного индуса не обливали грязью и не поносили больше, чем «холеного бабу» — англизированного индуса[835].

Тем временем люди всех сортов и уровней жизни продолжали искать признаки того, что дни британского правления сочтены. Одно яркое предзнаменование появилось в Калькутте 1 ноября 1858 г. во время церемонии, на которой отмечалась передача власти в Индии от «Ост-Индийской компании» британской короне. Это включало заявление (которое читали по всей Индии) с обещанием уважения к национальным обычаям и религии. Сама королева Виктория сделала его более примиренческим в попытке «покрыть покрывалом грустное и кровавое прошлое»[836]. Пресса хвалила эту попытку, а «Инглишмен», газета, выходящая в Калькутте, осуждала непримиримых, которые издавали «злобный и глупый призыв: Индия для англичан»[837].

Когда спустилась тьма, столицу ярко осветили. Эспланада-роуд, "ауринги-роуд и Окленд-гарденс превратились в ослепительные созвездия. Очертания Дома правительства, городской ратуши, некоторых памятников и бирманской пагоды, а также все здания общественного назначения высвечивались цветными масляными и газовыми фонарями. Корабли на реке, «в особенности, военные, включили красивые огни. Их держали сотни веселых матросов на удалении одного ярда, или длины руки от своих белых мундиров. От этого сцена казалось экзотической, словно происходящей в сказочной земле»[838].

Кульминацией вечера стал колоссальный фейерверк, который стоил 30 000 рупий. Его устроили перед огромной толпой на майдане, которая с нетерпением ожидала этого события. Но когда зажгли небольшие ракеты, петарды, огненные колеса, бенгальские огни, римские свечи, змей и рога изобилия, все вышло из-под контроля. Тысячи ракет «внезапно взорвались сами по себе». Искры подожгли огромное деревянное здание, представлявшее гору Везувий, которое было заполнено горючей смесью, приготовленной для взрыва. Ручной вулкан превратился в дикий ад, сжигающий и взрывающий окрестности, словно восстание сипаев. Огонь перекинулся на огромный транспарант с изображением королевы Виктории — икону, которая не предназначалась для сжигания. Как писал один британец-свидетель, она «сгорела, словно чучело, которое показательно предают казни».

Это зажигательное зрелище доставило удовольствие «неверным местным жителям, которые радостно кричали и, как казалось, разглядели в нем знак»[839].

Глава 6

«Благая Весть плывет над миром, но пулемет «Максим» стучит»

К покорению Африки

Призрак восстания сипаев преследовал британцев везде — от дворца до трущоб. Он сформировал характер их империи странными и противоречивыми путями. В частности, правление в Индии стало одновременно и более суровым, и более мягким. Это был тип управления, который индийские националисты называли «сахарный нож»[840] — острый, но сладкий, сила, делаемая приятной. Если использовать мысли Теодора Рузвельта, то Джон Булль мягко стелил, да жестко было спать.

Если воспользоваться выражением Киплинга, то британец носил кастет под лайковыми перчатками.

Сама королева Виктория начала поддерживать эту двойную стратегию имперского правления и даже воплощать ее. Одним из ее главных принципов было никогда не отдавать то, что у нее есть, даже если это столь же тяжело удерживать, как Афганистан. И она становилась более воинственной с возрастом. «Если мы хотим удерживать наше положение первоклассной державы, — сказала королева Дизраэли с характерными для нее ударениями, — то мы должны, в случае нашей Индийской империи и крупных колоний, быть готовыми к атакам и войнам, в одном или другом месте НЕПРЕРЫВНО»[841].

С другой стороны, королева лелеяла свою квазимистическую связь с подданными, особенно — с индусами. Например, когда красивого молодого сикха махараджу Дулипа Сингха отправили в ссылку в Англию, она сделала из него что-то вроде домашнего любимца, организовала написание его портрета «нашим дорогим Уинтерхалтером» и убеждала его носить теплое шерстяное нижнее белье. (Две особы королевской крови разделяли страсть к индийским камням; у королевы было три портмоне, заполненных ими. Но Дулип Сингх не смог ей простить получение бриллианта «Кох-и-нор», этого высшего знака власти, который он когда-то носил у себя на рукаве. В дальнейшем он дал ей кличку «Миссис Старая Преступница»)[842].

После восстания сипаев королева продолжала требовать примирения на Индостане. Она стремилась к высшей власти, которая была вырвана из слабых рук Бахадур-Шаха, и в 1876 г. стала императрицей Индии.

Новый титул, подразумевающий одновременно деспотизм и кратковременность, был изначально непопулярен дома. Гладстон осудил его, назвав «театральной ошибкой и напыщенностью»[843]. Бенджамин Дизраэли, премьер-министр из партии «тори», был счастлив потешить тщеславие своей монархини. Однако он публично заявлял: имперский стиль понравится индийским раджам, чьи предки занимали свои троны, «когда Англия являлась римской провинцией»[844].

Дизраэли был неисправимым романтиком и чувствовал, что имидж монархии может завоевать верность вассалов империи, что поможет избежать ее распада. Как показывают его романы, он тоже размышлял на руинах Капитолия, и «образ Рима, как державы, которая распадалась и пала, преследует даже освещенное солнцем царство грез»[845].

Верность короне могла поддержать Британскую империю, поскольку это была эмоциональная связь, более сильная, чем клятва верности, с дрожью данная Цезарям, или федеральная связь, соединяющая штаты Америки. Не менее важно то, что она скрывала истинную природу имперских отношений. Как средство правления, если перефразировать лорда Солсбери, надувательство лучше бамбуковой трости. Королевский культ с его ритуалами и претенциозностью, знаками и регалиями, салютами из множества орудий и сложной табелью о рангах, должен был очаровать сословие раджей. А заодно он скрывал даже от образованных индусов тот «обнаженный меч, на который мы полагаемся на самом деле»[846], если вспомнить выражение Солсбери