В объятиях XX-го века. Воспоминания - Наталия Дмитриевна Ломовская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зал замер! В 1987 году! Как мне знакомо это чувство. В начале перестройки, когда мы слушали выступления Ю. Афанасьева, я сидела у телевизора и думала: вот сейчас, сразу после передачи, его заберут. Когда в 1988 году в Москву и Ленинград приехали мои английские коллеги Д. Хопвуд и К. Четер, они в Ленинграде беседовали с С. Г. Инге-Вечтомовым. Он так откровенно рассказывал им о ситуации в стране, что я тоже удивилась. Все 1960-ые и начало 1970-х в полном забвении находилось и имя С. С. Четверикова. И. Ф. Жимулев, теперь уже, по-моему, академик РАН, вспоминал, что будучи студентом Горьковского университета участвовал в перезахоранении праха С. С. Четверикова с заброшенной части Бугровского кладбища в его центральную часть в 1969 году, через 10 лет после кончины С. С. Четверикова. На его прежней могиле стоял деревянный столбик с прибитой на нем крышкой от консервной банки, на которой неровным почерком было написано: профессор С. С. Четвериков. И. Ф. Жимулев впоследствии сожалел, что выбросил эту крышку, которая, по его словам, была пронзительным свидетельством отношения режима к людям, составляющим гордость страны. Я знаю, что уже написала об этом, но думаю, что не грех будет и повторить эти воспоминания. Может быть, кто-то из читателей случайно их пропустил, а написанное дважды вернее.
Конец 1970-х или самое начало 1980-х. На банкете в ресторане «Прага» на старом Арбате в честь защиты докторской диссертации Элеонорой Суреновной Пирузян. Сидят слева направо Т. С. Ильина, Л. М. Фонштейн, Н. Д. Ломовская. Стоят слева директор института ВНИИ генетика С. И. Алиханян и заведующий лабораторией этого института В. В. Суходолец.
Глава 13
Шестидесятые и последующие десятилетия — жизнь в напряженном темпе
После рождения нашей дочки Оли я поступила в аспирантуру осенью 1960 года. Аспиранты в институте Атомной Энергии (кстати, в те времена институт был просто под номером, каким, не помню). В. Институте атомной энергии аспиранты получали большую, по сравнению с другими аспирантурами, стипендию, 130 рублей. Лёня в своей аспирантуре получал 120, да и то, учитывая его трудовой стаж до аспирантуры. После сдачи экзаменов меня вызвал к себе Ю. С. Гаврилов, крупный физик, директор РБО и сказал, что несмотря на то, что меня приняли в аспирантуру, его не удовлетворяет уровень моих знаний по биохимии и еще по нескольким биологическим дисциплинам и набросал большой список экзаменов, которые я должна была сдавать в течение курса аспирантуры. Я очень расстроилась и приуныла. Его план был для меня абсолютно не осуществимым.
Потом я успокоилась и стала жить в соответствии с известным анекдотом Ходжи Насреддина: он обещал эмиру, что через 20 лет выучит своего ишака грамоте. Его спросили как он может давать такие несбыточные обещания, на что он ответил, что через 20 лет умрет или ишак, или эмир, или он. И точно к окончанию курса аспирантуры Ю. С. Гаврилов ушел с поста директора РБО. Конечно, я готовилась к сдаче кандидатского минимума. Но даже Р. Б. Хесин, как член комиссии, ограничился приятной беседой и подписал протокол. Быт в это время был у нас довольно сложный. Я ездила на работу от Маяковской до Сокола на метро, а потом на автобусе № 100 до площади Курчатова и возила с собой судки — три небольшие кастрюльки, соединенные одной ручкой. На пути домой я заходила в ресторан Пекин, что на площади Маяковского функционирует до сих пор и брала там ужин. Такая еда на дом стоила не дорого. Насколько она была съедобна — не помню. Все сотрудники РБО пользовались столовой на территории Института атомной энергии, куда выдавали ежемесячно бесплатные талоны. Столовая была очень хорошая, но ходить по территории института было как-то не комфортно, хотя РБО отделял от нее только забор. За вредность также каждый день выдавали пакет молока.
Зимой в эти годы мы часто ездили на лыжах. Базой иногда служили дача в поселке старых большевиков, которая принадлежала дяде Юры Дьякова Алексею Михайловичу Дьякову. Тогда я только знала, что он был известным востоковедом. Однажды он угостил нас азиатским пловом. Такого вкусного плова я не ела ни до, ни после. Как я теперь понимаю, А. М. Дьяков сыграл большую роль в становлении Юры как настоящего натуралиста. Тогда мы об этом не задумывались. Алексей Михайлович перенял увлечение животным и растительным миром от своего отца и передал его не своим детям, а племяннику. Алексей Михайлович настолько хорошо знал птиц, что к нему часто обращались за советами профессиональные орнитологи. Его дочь и сын вместе с Юрой недавно издали небольшую книгу воспоминаний А. Дьякова: «Годы детства и молодости». Его дневники-воспоминания обрываются в 1922 году. Книга показалась мне очень интересной, и я даже не помню, когда еще получала такое удовольствие от виртуального общения с автором. Но похоже, что А. М. Дьяков очень рано понял, что последующие после 1922 годы — уже не время для ведения дневников. Не исключено, что он и уничтожил то, что было написано позднее. Отец Алексея и Торичана, отца Юры Дьякова, тоже был очень образованным биологом. После него осталось большое количество рукописей по наблюдению за растениями и животными в принадлежащем ему до революции поместье. После революции в период разрухи этими рукописями топили печи, чтобы выжить.
Вернусь к 1960-м. Я по-прежнему работала с актиномицетами, хотя многие сотрудники сектора С. И. Алиханяна стали работать с более генетически изученными объектами.
Лёня защитил кандидатскую диссертацию на год раньше меня в 1964 году. Делал он ее в институте генетики АН СССР, где директором, по-прежнему, был Т. Д. Лысенко. Правда, как я уже писала, эпоха его всевластия в биологии шла к концу.
Формальным руководителем диссертации Лёни был И. Е. Глущенко, зав. лаб. селекции растений в институте генетики.
Вторым руководителем согласился быть член-корр. АН СССР. Александр Михайлович Кузин, зав. лаб. радиобиологии института биофизики АН СССР. Работа была посвящена
