Читая «Лолиту» в Тегеране - Азар Нафиси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как бы мне хотелось знать, где сейчас Бахри, как бы хотелось спросить его – и что вы думаете по этому поводу, Бахри? Вы об этом мечтали? Такой была ваша мечта о революции? Кто заплатит за этих призраков моей памяти? Кто заплатит за фотографии убитых и казненных, что мы прятали в ботинках и шкафах, продолжая жить своей жизнью? Скажите, Бахри – или лучше «скажите, старина» – можно я буду называть вас стариной, как называл своих друзей Гэтсби, – что делать нам с этими мертвыми, чья кровь на наших руках?
Часть III
Джеймс
1
Война началась однажды утром, неожиданно и внезапно. О ней объявили двадцать третьего сентября 1980 года, за день до открытия школ и университетов. Мы ехали в машине, возвращаясь в Тегеран с Каспийского моря; по радио передали, что иракцы напали. Все началось очень просто. Диктор объявил о случившемся очень спокойно, как объявляют о рождении или смерти, и мы приняли войну как бесповоротный факт, которому предстояло повлиять на все прочие соображения и постепенно просочиться во все четыре угла нашей жизни. Сколько событий сходятся в том неожиданном решающем моменте, когда, проснувшись утром, понимаешь, что жизнь твоя изменилась навсегда под действием сил, на которые ты никак не можешь повлиять?
Что запустило эту войну? Высокомерие новых деятелей Исламской революции, которые провоцировали «реакционные» и «еретические» ближневосточные режимы и подстрекали народ соседних стран на революционные бунты? А может, подчеркнутая неприязнь, которую питал новый режим к Саддаму Хуссейну, изгнавшему опального аятоллу Хомейни из Ирака, предварительно якобы заключив сделку с шахом? Быть может, дело было в давней вражде между Ираном и Ираком и в том, что иракцы мечтали о быстрой и легкой победе, наслушавшись обещаний о поддержке Запада, враждебного нынешнему иранскому революционному правительству.
По прошествии времени, когда исторические события выстраивают в единую цепь, анализируют и систематизируют в статьях и учебниках, их кажущаяся беспорядочность исчезает и восстанавливается логика и ясность, которой в непосредственный момент действия нет и в помине. Но тогда, в то теплое осеннее утро, для меня и миллионов простых иранцев война явилась полной неожиданностью: внезапная, нежеланная и абсолютно бессмысленная.
Той осенью я подолгу гуляла по широким тенистым аллеям у нашего дома. Вокруг благоухали сады и журчали ручьи, а я думала о своем неоднозначном отношении к войне, ибо к злости примешивалась любовь к своей стране и желание уберечь мой дом и родину. Одним сентябрьским вечером, в том сумеречном промежутке между временами года, когда в воздухе одновременно ощущаются лето и осень, меня отвлек от размышлений великолепный закат, вдруг открывшийся моему взору. Я застала игру меркнущего света меж тонких ветвей плюща, обвившего стволы нескольких стоявших рядом деревьев. Я остановилась, любуясь прозрачными отблесками заката, пока меня не отвлекли двое шагавших навстречу прохожих. Я пошла дальше.
Ниже по улице, идущей под пологим уклоном, на стене справа большими черными буквами кто-то написал цитату аятоллы Хомейни: «Эта война – наше великое благословение!» Я разозлилась, увидев этот лозунг. Великое благословение для кого?
2
Война с Ираком началась в сентябре и закончилась лишь в конце июля 1988 года. Военный конфликт в той или иной степени повлиял на все события этих восьми лет и определил ход нашей жизни после его окончания. Мир видал войны и похуже, хотя в той войне погибли и получили ранения более миллиона человек. Сначала война вроде бы объединила терзаемую противоречиями страну: мы все были иранцами, на нашу родину напал враг. Но даже в этом многим из нас не разрешили участвовать. С точки зрения режима, враг не просто напал на Иран; он атаковал Исламскую Республику; он атаковал ислам.
Поляризация, созданная режимом, вносила путаницу во всей сферы жизни. Войска Аллаха сражались не только с посланником Сатаны – иракским лидером Саддамом Хуссейном – но и с сатанинскими агентами внутри страны. С самого начала революции, на протяжении всей войны и даже после ее окончания исламский режим ни на минуту не забывал о священной битве с внутренними врагами. Любая форма критики теперь воспринималась как иракская пропаганда и угроза национальной безопасности. Группировки, принадлежащие к «нережимным» ветвям ислама, а также отдельных граждан «неправильных» взглядов к войне не допускали. Их могли казнить или отправить на фронт, но озвучивать свою общественную и политическую позицию они не имели права. В мире остались лишь две силы – армия Бога и армия Сатаны.
Ни одно мероприятие, ни одна общественная акция не обходилась без символической демонстрации лояльности. Новый режим ушел далеко за грань романтического символизма, характерного почти для всех политических режимов; он ушел в сферу чистого мифа, и последствия были катастрофическими. Исламская Республика была не просто создана по образу и подобию порядка, установленного пророком Мухаммедом в период его правления в Аравии; она была правлением пророка. Война между Ираном и Ираком проходила по тому же сценарию, что война третьего и самого воинственного имама Хусейна с неверными; иранцам предстояло отвоевать Кербелу, священный иракский город, где находилась гробница имама Хусейна. Иранские батальоны получили свои названия в честь пророка и двенадцати шиитских имамов[51]; они были армией Али, Хусейна и Махди, двенадцатого имама, чьего пришествия ждали шииты, а военные нападения на Ирак называли исключительно в честь знаменитых битв Мухаммеда. Аятолла Хомейни не был религиозным и политическим лидером; он сам был имамом.
В те дни я стала яростным и ненасытным коллекционером. Я собирала фотографии мучеников, юношей – некоторые были почти детьми; их публиковали в ежедневных газетах рядом с завещаниями, которые ребята составили перед отбытием на фронт. Я вырезала из газеты хвалебные слова аятоллы Хомейни о тринадцатилетнем парнишке, бросившемся на вражеский танк, и собирала рассказы молодых людей, которым перед отправкой на фронт вручали ключи от рая – настоящие ключи, их можно было повесить на шею. Им говорили, что, став мучениками, они отправятся прямиком в рай. То, что началось как импульсивное желание собрать хронику событий в моем дневнике, постепенно превратилось в алчное лихорадочное накопительство; мне казалось,
