101 Рейкьявик - Халлгримур Хельгасон

Наверно, для того, чтобы народ у нее не застаивался. Рядом со мной цыпочка (ц. 1 750 000), она, по-моему, мягче, чем стойка, и я провожу кончиком среднего пальца по косточке на ее руке, лежащей на столе. Она смотрит на меня, и я тоже решаю посмотреть на нее. У нее нос. Я так и знал, что у нее будет нос. Это как-то решает дело. И все же я смотрю ей в глаза, раз уж мы оказались по соседству. Это — как вернуться домой. Как будто я смотрю самому себе в глаза. Я говорю: «Фивюгрунд, шесть». Она мне: «Что?» Я ей: «Фивюгрунд, шесть, а ты что предложишь?» Она мне: «А как насчет Крюммахолар, семь?» Я ей: «Стаккахлид, четыре, кингсайз». Она мне: «Рекагранди, восемь, водяной матрас». Я ей: «Вау!» Она мне: «А еще в комнате всякие примочки». Я ей: «Дите?» Она мне: «У бабушки». Я ей: «Муж?» Она мне: «Нет». Я ей: «Минет?» Она мне: «Сперва языком». Я ей: «Языком за минет». Она мне: «О’кей». Я ей: «Гондон?» Она мне: «Bien sur». Я ей: «Что?» Она мне: «Конечно». Я указываю на ее груди и спрашиваю: «Силикон?» Она мне: «Чуть-чуть». Я ей: «Э?» Она смотрит на свои часы и отвечает: «Два часа назад». Я ей: «Аналогично». Она мне: «Отлично!» Я ей: «По рукам!» Она мне: «Что?» Я ей: «Заметано!» Она мне: «За такси платишь ты». Я ей: «По рукам!» Она мне: «По рукам!» Я ей: «Хлин Бьёрн». Она мне: «Анна». Я ей: «Анна?» Она мне: «Анна». Я ей: «Анна, и все?» Она мне: «На все про все». Я ей: «Про это». Она мне: «Про то». Я ей: «Пошли?» Она мне: «Да, двинем». Мы выходим. Воспользовавшись дверью. Я ловлю машину. Все же прежде чем сесть в такси, я для верности смотрю на нее и вижу, что вряд ли она стоит «э». То есть это такая баба, на которую только под колесами и польстишься. А я под колесами. Так что… Да я и сам такой тип, что на меня только под колесами и польстишься. Как Адам. Несмотря на небогатый выбор в Эдемском саду, Адаму не предоставилось возможности, пока Эва (ц. 3 900 000) не нажралась «э»: эппл.[252] Так что… Кажется, я запал на единственное, что у нее есть. То есть на косточку на запястье. Но. Она блондинка. И она женского пола. И с ней легко. Эппл. Наконец-то хоть кто-то сразу берет быка за рога. Но у нее щеки до самых плеч. Чтобы разобрать, где кончаются щеки и начинается шея, нужно хирургическое вмешательство. Но, может, это пройдет, когда она ляжет на спину. Хотя бы спина у нее не жирная. На переднем сиденье сидит шофер. Сразу стало лучше. Сесть в такси — как влезть в Soft Cell.[253] Вот, кстати, и песня этой группы по радио. Марк Алмонд, 1981. Анна говорит: «Рекагранди, восемь». Шофер повторяет: «Рекагранди, восемь». Я говорю: «И, пожалуйста, чтоб никаких служанок». Он говорит: «Что?» Я ему: «Никаких служанок чтоб не было». Он мне: «Да, конечно нет». Рейкьявикское озеро едет мимо нас. И этот блеск зубов. Если рот закрыт, то в нем темно. Если рот открыт, то в нем свет. Хофи тоже открывает свой… Нет, Анна. Анна тоже открывает рот. Можно ли это назвать поцелуем, зависит от интерпретации. Я весь наэлектризован, в сердце — «Дюраселл», сто двадцать ударов в минуту, и весь дрожу мелкой дрожью, как заднее сиденье в автобусе, который останавливается на красный свет, и плохо отрегулированный мотор «вольво» урчит, как шестьсот кошек. Вот так всё. Язык бесчувствен, как будто он набит чувствами. Я ищу под ее кофтой силикон. Не нащупываю. Она ищет силикон у меня в ширинке. Я не чувствую. Машина останавливается на красный свет. Мы перестаем целоваться. А потом зажигается зеленый. Son of a dyke. Машина сворачивает на Окружной проспект. Я говорю: «Шеф!» Шофер мне: «Что?» Я ему «Отлично скорость переключил! Ты водишь прямо по- царски. Скорости переключаешь, как ложку в сливках. Во взбитых. Чувствуешь машину». Шофер опять смотрит на меня. Он говорит: «Правда? Ну, ты и скажешь». У него такое лицо, к которому больше всего идут черные волосы. К счастью, они у него и так черные. Я говорю: «Наверно, ты в постели не слабак». Он мне: «Да ну ты и скажешь…» У Анны появляется выражение лица, похожее на взбитые сливки, посыпанные мелким макияжем, из них вылезает фрукт — прямо в меня. Фрукт этот — киви, только неочищенный. Я позволяю ей целовать себя весь Окружной проспект. На перекрестке с круговым движением я весь падаю на нее, согласно закону кругового притяжения. Два языка на орбите вокруг перекрестка. Мы качнулись в мою сторону, потом обратно в ее, когда таксист свернул с этого перекрестка. Я высвобождаю губы из поцелуя и говорю, обращаясь вперед: «Ничего, немного еще осталось». Шофер говорит: «Да». Мы поворачиваем на Рекагранди, не столкнувшись друг с другом. Я говорю: «Вот здесь нормально». Шофер останавливает машину, смотрит сквозь лобовое стекло и говорит: «Это Рекагранди, два. А вам на Рекагранди, восемь». Я говорю: «Ничего страшного, мы за все заплатим». Шофер спрашивает: «А?» Я говорю: «Сколько с нас?» На счетчике набежало восемьсот крон. Анна выходит из машины. Я расплачиваюсь с шофером. Я говорю: «Как бы ты сказал, какой у тебя в жизни девиз?» Шофер смотрит мне в глаза, короткая пауза. То ли он обдумывает свою жизнь, то ли считает деньги у себя в руках. Он отвечает: «Не знаю. Наверно, сдачу давать правильно. Да, наверно, это самое главное: правильно давать сдачу». Он дает мне сдачу, я горячо благодарю его за поездку и прощаюсь, а потом открываю дверь машины. Сейчас конец мая. Анна исчезает в третьем от нас подъезде. Дом уже построили и благоустроили двор. Более того, дом покрасили. В списке жильцов, который вывешен на стене в подъезде, значатся три Анны. Анна Свейнбьёрнсдоттир, Анна Хлин Эйриксдоттир, Анна Никуласдоттир. Так как на улице светло, легко представить себе, что сейчас три часа дня, и я пришел сюда и выбираю наугад одну из Анн, чтобы с ней переспать. От этой мысли меня торкнуло. Я выбираю Анну Свейнбьёрнсдоттир. Под ней только одно имя: Мауни, и какая-то непонятная иностранная фамилия. Анна открывает дверь ключом. Да. Она тянет только на 800. Я бы с радостью прошел еще семь этажей, жаль только, лестница закончилась. Паркет. «Холидей инн», Утрехт. Она быстро проходит прямиком в гостиную и кидает свою куртку на диван. Я следую ее примеру. Мы снова целуемся. Кажется, мы пришли к взаимному заключению, что больше целоваться не надо. И мы прекращаем целоваться. Я осматриваюсь. Эту квартиру трудно описать словами. Первое, что приходит на ум: дорогой магазин мужской одежды. Трудно объяснить, почему именно. Я спрашиваю: «Ты за квартиру заплатила?» Она: «То есть?» Я: «Ты за этот месяц квартплату внесла?» Она: «Да. А что?» Я: «Ну, просто… На всякий случай». Она подходит к музыкальному центру и ставит диск. Врубает звук на полную громкость. Музыка — какая-то классика Она снимает свитер и расстегивает штаны. Я снимаю свитер и расстегиваю штаны. Я сажусь на стул, чтобы расшнуровать ботинки. Она заводит руки за спину и расстегивает бюстгальтер. Я всецело радуюсь освобождению грудей. Она сразу берет быка за рога. Надо это признать. Однако тело у нее не голое, хотя она полностью разделась. Такая у нее кожа. А еще у нее над одной грудью маленькая татуировка. Что именно, я не вижу, но маленькая, размером со значок «Адидас», так что кожа напоминает спортивный костюм. Но когда она снимает трусы — маленький волосатый треугольничек оказывается на удивление мощным. Я чувствую, что у меня красиво встал. Хотя установить это невозможно. Мне удается снять ботинки, но она настолько нетерпелива, что ползает передо мной по полу и тянет меня за штаны. Когда она стягивает с меня трусы, то начинает смеяться. Смеется она громко. Анна смеется очень громко. Презерватив.

Но меня больше поражает, что у меня не стоит. Son of a dyke. Я с презервативом. Она распаковывает крошечный кусочек фарша, нелепо завернутый в розовый целлофан. Кажется, она никогда не прекратит смеяться. Так что я тоже смеюсь. Она говорит: «Ты…» — но больше сказать ничего не может. Но через некоторое время пробует опять. Она говорит: «Ты с ним долго так ходил?» Я говорю: «Примерно год». Она смеется еще больше. Я говорю: «А-а, ты в этом смысле. Нет. Я его надел сегодня вечером в „Луне“. Но ему уже год». Она на экстази. Отрицать это трудно. Она не может говорить из-за приступа смеха. Она валяется на полу и ходит ходуном, как водяной матрас. Наконец она говорит: «Кому? КОМУ? А-ха-ха! Кому год?» Я тоже смеюсь. Но не так громко. Она закинулась чем-то более сильным. Она до сих пор смеется. Вот-вот лопнет от хохота. Она говорит: «И что? Он у тебя быстро встает?» Я говорю: «Да, да, не пройдет нескольких лет, как он встанет в полный рост». Она со смехом отвечает: «Да, да, у нас времени полно. Так что…» Я встаю со стула и залезаю на эту хохочущую громаду, которую имя «Анна» описать не в силах. Я пытаюсь заткнуть этот смех, засунув в нее язык. Смеющиеся женщины не возбуждают. Наоборот, охлаждают. Я смотрел достаточно много фильмов, чтобы знать это. Мне удается заглушить ее смех весьма скучным поцелуем. Но она все еще трясется от смеха. Ей приходится выпускать его наружу из-под низу. Смеющаяся пизда. Это не смешно. Я шарю руками по этому телу отечественного производства. Там есть за что схватиться. Теперь я вижу, что татуировка над левой грудью — сердечко, пронзенное молнией. Мы возимся на паркете. В объективе скрытой камеры мы скорее похожи на двух зверей. Зебра верхом на носороге. Лежащем на спине. Ученые в целях эксперимента накачали нас колесами так, что мы стали спариваться. Пытаюсь не оцарапаться о рог. Ученые спрятались в одной из комнат и наблюдают за нами сквозь стекло, которое мы принимаем за картину в рамке. Но вот кого-то принесло. Телефон. Я целую ее и слушаю автоответчик. «Вы вышли на связь с Анной…» Да, я вышел с ней на связь. На любовную. «И Мауни». Нет, я еще не вышел на эту связь. Какой-то тоненький голосочек, судя по всему, Мауни, подхватывает: «К сожалению, нас нет дома…» Анна на заднем плане уточняет: «В данный момент». Мауни подхватывает: «…мент…» Анна говорит: «Пожалуйста, оставьте сообщение после гудка». Анна прекращает целоваться, а я все еще шарю языком у нее во рту. Раздается гудок, а затем — мужской голос на иностранном языке. Анна вырывается от меня и бросается к телефону. Я остаюсь лежать на полу на спине. Паркет хорошо постелен. Сразу видно: профессионалы работали. Анна снимает трубку и плюхается на диван. «Бон суар»,[254] — говорит она. Это, скорее всего, французский. Она говорит и улыбается. Задирает ноги на диван. Я смотрю между них. Анна смеется. Я заглядываю ей в глаза. Она кивает мне. Чуть-чуть раздвигает ноги. Одну руку просовывает между ног. Она трогает Ее и продолжает говорить. Она раздвигает ее. Она смеется. Я смотрю в эту дыру. Смотрю в эту дыру. Меня одолевает желание бежать — то ли домой, то ли из дому. Мужчина, имя тебе… Анна смеется. Надо мной смеется. Смеется и верхом и низом. Смеющаяся пизда. Надо мной смеется. Некоторое время слушает. Я смотрю на нее. То есть не на пизду, а на Анну. Она смотрит на меня с таким выражением: «Ну он и скажет!» Ухмыляется. Раздвигает ее еще больше и подносит к ней трубку. Оттуда слышится неразборчивое воркование, которое исчезает в ней. «Пожалуйста, оставьте сообщение». Вот теперь он оставляет внутри нее свое сообщение. Теперь он кричит внутрь своей прежней норы. Теперь он зовет своего Мауни. Он что, не знает, что Мауни давным-давно вышел наружу и даже научился говорить? Шикарная сцена! Но когда она взяла и засунула трубку себе в причинное место, мне это показалось уже слишком. Если честно, то отвратительно. Отвожу глаза. Смотрю на потолок. Я еще не до такой степени извращенец. А она — да. Покажите мне хоть одного мужчину, которому приятно смотреть, как французский мужской голос струится в исландское влагалище! Американцы в свое время послали в космос корабль без экипажа, и сейчас он все еще летит где-то далеко-далеко в невесомости. Цель была — познакомить инопланетный разум с Землей. В корабле постоянно проигрывается кассета с сообщением, которое читал Рональд Рейган, тогдашний президент США. Сперва он здоровается с предполагаемыми слушателями, затем следуют короткие послания от человечества. Кончается все словами: «We come in peace».[255]