Детская книга для мальчиков (с иллюстрациями) - Борис Акунин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не дам, — быстро сказал Ластик, зажимая Камень в кулак.
Не хватало еще, чтоб этот шарлатан затеял какие-нибудь фокусы с Камнем.
— Дай ты ему свою стекляшку, — пожал плечами Юрка. — Жалко тебе, что ли? Видишь, человек употел весь.
— Сказано — не дам, — отрезал князь-ангел — и поймал на себе изумленный взгляд Марины.
Думал, она рассердится, что он смеет так разговаривать с монархом. Но Марина, наоборот, ласково ему улыбнулась. Что бы это значило?
Немного выждав и убедившись, что алмаза не получит, доктор Келли попросил:
— Тогда, принц, быть может, ты приложишь к Кристаллу ухо и послушаешь? Ангельский слух гораздо тоньше человеческого.
Это сколько угодно. Ластику и самому было любопытно.
Он прижался почти вплотную к крутящемуся шару, но ничего, кроме скрипа и шелеста, не разобрал.
— Увы, ты и в самом деле совершенно утратил ангельские свойства, — разочарованно протянул англичанин. И, нагнувшись, прошелестел. — Тем опаснее для тебя владеть Яблоком.
А царю с низким поклоном объявил:
— Увы, государь. Ничего кроме уже сказанного выведать мне не удалось.
— О какой страшной опасности, угрожающей тебе в будущем, хотели предупредить духи? — всхлипнула Марина. — Милый, я боюсь!
Было видно, что она напугана не на шутку — так сцепила пальцы, что хрустнули суставы. Дмитрий обнял ее, поцеловал.
— Нам незачем гадать о будущем. Мы построим его своими руками — такое, как нам захочется.
И так хорошо он это сказал — спокойно, уверенно, что Марина сразу воспряла духом.
— Я верю тебе, мой император! — с восторгом вскричала она. — Ты сильный и удачливый, ты можешь всё! Ах, скорей бы свадьба!
Царская свадьба
В светлый майский день Марина въезжала в ликующую Москву.
Дюжина белых в черных яблоках лошадей, каждую из которых вел под уздцы дворянин хорошей фамилии, тянула ало-золотую карету августейшей невесты. Тысяча царских гусар и две тысячи пеших стрельцов составляли почетный эскорт.
Государь и его будущая супруга сошлись на мосту, где их могли видеть все. Дмитрий был в белом кафтане, на белом же коне. С седла не сошел. Зато полячка покинула карету, и, когда толпа увидела, как хороша невеста, по обоим берегам прокатился восхищенный вздох.
Ради торжественной церемонии Марина Мнишек нарядилась в московское платье, голову увенчала ажурным кокошником, еще и укрыла платком, чтобы, не дай бог, не торчало ни единой прядки. Легко согнув тонкий стан, поклонилась суженому до земли. Народ одобрительно загудел — уважает иноземка стародавние русские обычаи.
Лишь теперь государь ступил на землю. Никаких объятий или, сохрани господь, поцелуев — милостиво кивнул, позволяя невесте распрямиться, и на мгновение коснулся ее руки, да и то через кисейный платок.
Князь Солянский, сидевший на вороном коне с кремлевской стороны моста, махнул шапкой — подал знак, и спрятанный внутри полотняного балагана оркестр из ста музыкантов ударил туш.
Это Ластик хотел Юрке сюрприз сделать, два дня репетировал с гуслярами, дудочниками, литаврщиками и ложечниками. Оркестров на Руси испокон веку не бывало, музыканты долго не могли взять в толк, чего от них хотят, да и со слухом у шестиклассника Фандорина было не очень. «Паа-ра-па-ПАМ-ПАРАМ-ПАМПAM! ПАРА-ПА-ПАМ-ПАРАМ-ПАМПАМ!» — надрывался князь, пытаясь изобразить туш. В конце концов охрип, но простая вроде бы мелодия никак не давалась.
Отсутствие партитуры оркестр компенсировал громкостью — со всех сил ударил в медные тарелки и барабаны, завизжали свирели, забренчали гусли. Над Кремлем взвились перепуганные птицы, а некоторые особенно впечатлительные горожанки даже попадали в обморок.
На этом торжественная встреча и закончилась. Государь вернулся во дворец, а невесту повезли в Вознесенский женский монастырь, где она, согласно обычаю, должна была провести пять дней в добровольном заточении, вдали от мужчин.
Монастырь был выбран неслучайно — там теперь жила Марья Нагая, в иночестве Марфа, мать царевича Дмитрия, еще прошлым летом доставленная в Москву из дальней ссылки.
Ластик очень боялся, что царица разоблачит самозванца, но Юрка был беспечен. «Узнает, как миленькая, — говорил он. — Думаешь, охота ей в глуши сидеть, на хлебе да воде? А так она государевой матерью будет. Представительницам эксплуататорского класса сладкая жизнь дороже всего».
И оказался прав. Встреча вдовицы с чудесно обретенным сыном прошла на виду у многочисленной толпы и была столь трогательна, что над площадью стоял сплошной всхлип да сморкание.
Государыню-матушку с комфортом устроили в кремлевской Вознесенской обители, царственный же сын остался жить-поживать во дворце, к полному взаимному удовлетворению.
Выборные горожане проводили августейшую невесту к будущей свекрови в Кремль и лично убедились, что карета скрылась за крепкими монастырскими воротами. Моментально разнесся слух, что полячка готовится принять православную веру, и это всей Москве очень понравилось.
А еще больше понравилось, что с этого дня в столице начались празднества и гулянья, с музыкой и бесплатным угощением. По царскому распоряжению, вина народу не давали, лишь квас да сбитень, но выпивкой православные разживались сами, так что пошло всеградно питие и веселие зело великое.
Сенат в эти дни не заседал, весь царский двор готовился к свадебному пиру. Одному князю Солянскому было не до праздников — он исполнял ответственную, но занудную службу: представлял особу государя при августейшей невесте.
Кроме него никто для этой церемониальной роли не годился, потому что взрослым мужчинам недуховного звания вход в женский монастырь был заказан, князь же Солянский, хоть и почитался за первого вельможу Московского царства, числился пока еще не в мужах, а в отроках.
По обычаю, невесту полагалось «оберегать», то есть следить, чтоб ее не похитили или, того хуже, не сглазили. Во избежание первого вкруг стен монастыря стояли караулом стрельцы и польские жолнеры (хотя предположить, что кому-то взбредет в голову красть цареву суженую из Кремля, было трудновато). Гарантию от «черного глаза» обеспечивал лично князь-ангел.
Работа у Ластика была такая: разряженный в пух и прах, во всей парчово-собольей сбруе, он сидел в покоях Марины и ровным счетом ничего не делал. Просто наблюдал, как Юркина избранница готовится к свадьбе и управляется со своей шумной свитой. Смотрел и восхищался.
Фрейлины, камер-фрау и служанки пани прынцессы в отсутствие мужского пола весь день ходили неприбранные, нечесанные, а то и полуодетые. Ластика перестали стесняться очень быстро. Попялились немного на нарядного истуканчика, важно сидящего в высоком почетном кресле, похихикали — в диковину им «московитский ангел», но скоро привыкли и внимания на него уже не обращали.
От этой визгливой, истеричной команды любой нормальный человек в два счета сошел бы с ума, а Марина ничего, справлялась.
Вдруг среди полячек проносился слух, что московиты затеяли всех шляхтичей перебить, а шляхтенок насильно постричь в монашки. И сразу начинались вопли, слезы, причитания. Появится Марина, на одних прикрикнет, других успокоит — глядишь, снова тишь и гладь.
То фрейлины забунтуют против русской еды — мол, у них от солений, икры и кваса животы болят. Марина шлет записку жениху, и в тот же день русских кухарок сменяют польские. На время в монастыре опять воцаряется тишина.
Но ненадолго. Прорвались сквозь караул гневные польские ксендзы, потребовали немедленной встречи с ясновельможной пани. До них дошел слух о ее переходе в православие. Ладно, она дает им аудиенцию. Ластик тоже присутствует, по должности, и видит, как быстро Марина усмиряет иезуитов: немножко поворковала с ними, помолилась, тут же исповедовалась, и они ушли укрощенные.
В любой ситуации невеста сохраняла полное хладнокровие, хотя забот у нее хватало и без придворных дур с ксендзами. С рассвета до темноты вокруг Марины суетились портнихи — нужно было в считанные дни сшить две дюжины платьев, да украсить их десятью тысячами драгоценных каменьев, сотнями аршин золотой и серебряной канители, кружевами, затейливой вышивкой.
При этом у Марины находилось время и на то, чтоб поболтать с невестоблюстителем. С Ластиком она теперь держалась совсем не так, как при первой встрече, а ласково и открыто, называла трогательно: «братик».
После того как избавилась от иезуитов, села рядом, положила Ластику руку на плечо и спросила:
— Скажи, братик, вот ты в раю побывал. Есть ли для Бога разница, в какой из христианских вер душа пребывала — в римской или в русской?
— Я про рай ничего не помню, — ответил он, как обычно.