Это я – Эдичка - Эдуард Лимонов

Грустная история, не правда ли? Я же, Эдичка, вспоминаю еще одну деталь. Давным-давно, еще до армии, Поль женился. Была свадьба. Все гости перепились, но алкоголя все равно не хватало. Невеста, впрочем, уже жена его, послала Поля за пивом, ей захотелось пива. Когда Поль вернулся из магазина с ящиком пива, он обнаружил свою невесту, ебущуюся в одной из комнат с его лучшим другом… Приятно… Может быть, тогда он и возненавидел грязь и мерзость этого мира. Только не знал он, бедный, что грязь и мерзость существуют везде. И откуда ему было, бедному, знать, что не русские люди тут виноваты, не коммунистический строй.

Дальнейшая судьба Поля, после письма из Карпат, мне неизвестна.

Но вернемся к Джону. Джон куда менее образован, чем Поль. Поль был почти интеллигент. И во Францию он рвался, как в мир искусства, как в Эдем. Джоном руководили куда более практические соображения. Он ехал в Америку, чтобы разбогатеть – стать миллионером. И я уверен – он им станет. Я не очень хорошо себе представляю, кто хозяин «Бьютифул мувинг». Все дела вершит Джон. Он – шофер, он же грузчик и администратор. По своему выбору он нанимает нас – грузчиков. И на его же, Джонов, телефон поступают заказы. Хозяин, очевидно, только дает деньги, дал деньги – первоначальный капитал.

Мы перевозим людей с квартиры на квартиру. Иногда люди переезжают в пределах одного района, иногда из штата в штат. Из Нью-Джерзи в Пенсильванию, из Нью-Йорка в Массачуссетс. Длинные перевозки интереснее. Я уже повидал ряд похожих друг на друга маленьких городков в пяти-шести восточных штатах, в основном, в Новой Англии. Если мы едем вдвоем, то или молчим, и тогда я разглядываю пейзажи вдоль дороги, то вдруг молчаливый Джон начинает рассказывать о своей жизни на траулере. Не выдерживает джеклондоновский герой, и немного, по возможности своей скупой и суровой натуры, раскалывается, говорит о себе.

Обычно это происходит в середине дня. Утром он молчит, как пень. Когда я прыгаю к нему в кабину, он изрекает только короткое «Хай!», и потом можно обращаться к нему, он хуй чего ответит, уж будьте уверены. Я привык к нему и тоже молчу. В сущности, он мне нравится, нравится его лицо, фигура, характер. Среди бесхребетных нытиков-интеллигентов, приехавших в Америку, он приятное исключение – простой человек. Крепкий он парень. Редкость. Он не рассуждает, он вкалывает и собирает деньги, чтобы открыть свое дело. Он настоящий русак, хотя как-то сказал, что ему по хую его национальность. Пусть говорит, но от этого не убежишь – он русский, как и я. Русский даже в том, что не хочет быть русским.

Как я сказал, он очень крепкий парень. Не пьет, не курит, экономит, живет в плохом районе, и делит квартиру еще с кем-то. Он хорошо и ловко водит свой тяжелый трак, кое в чем я ему, моему сверстнику, завидую, хотя Эдичка, в общем, тоже крепкий парень. Не знаю, общается ли он, Джон, с женщинами. Вопрос этот в некоторой степени занимает меня – говорят, он ебет какую-то женщину, у которой будто бы арендует трак. Может, она и его босс – одно и то же лицо? Я легко мог бы узнать о делах компании у Джона, но не хочу выглядеть любопытным. В конце концов, мне нужны мои четыре доллара в час, которые я зарабатываю, таская чужую мебель в элевейторах и по лестницам. Еще мне интересно разглядывать чужие квартиры – вещи многое мне говорят об их хозяевах.

Теперь я основной грузчик Джона. Очевидно, он считает меня хорошим грузчиком. Раньше у него были и другие грузчики. Диссидент Юрий Фейн – человек лет 45, известный главным образом тем, что женат на сестре первой жены нашей знаменитости, нашего пророка Александра Солженицына. Еще это Шнеерзон – тоже диссидент, человек, приехавший в Израиль в тюремной советской одежде, толстый профессорский сын. Он, Алексей Шнеерзон быстро свалил из Израиля, теперь получает Вэлфэр. Я уже упоминал, что это он повел меня, ничего не соображающего, полуживого, с гноящейся рукой в Вэлфэр-центр и устроил все так, что мне дали мою пенсию в один день. «Эмердженси ситуэйшен»!

Помню, как широко и удивленно открывали глаза американцы в Вэлфэр-центре, когда сопящий толстый и взлохмаченный Шнеерзон объяснял им, показывая на меня – бледного, идиотски коротко остриженного человечка, что у меня эмердженси ситуэйшен, что я в ужасном состоянии, что меня бросила жена. Они удивлялись, для них это было, возможно, смешно, в большинстве своем обособленные и замкнутые на самих себе, они вряд ли могут так ненормально любить другого человека. Но нужно отдать им должное, они не оспаривали мое право быть таким, как я есть. Если для русских уход женщины – эмердженси ситуэйшен, и они не могут есть, пить, работать и иметь квартиру, что ж – значит, они такие, – русские. Хуй с ними, дадим этому человечку Вэлфэр.

Может быть, они думали именно так. А может, как поговаривают многие эмигранты, у них в Вэлфэре есть секретное распоряжение американского правительства давать всем русским, которые этого захотят – Вэлфэр, дабы не доводить людей до крайности и не сесть в лужу перед мировой общественностью со своей хваленой системой, где всем будто бы есть место. Очень многие русские получают Вэлфэр. Я думаю, что стоит прямо с самолета отправлять эмигрантов из СССР в Вэлфэр-центр. Они, которые надеялись на золотые горы здесь, совершенно не могут усвоить себе скромную философию западного труженика. Быть как все – зачем было тогда уезжать? Здесь простой человек с гордостью произносит: «Я как все».

Да, но Джон. Я говорил о нем. Забавно, что все мы: интеллигенты, поэты и диссиденты – находимся под началом у простого парня с рыболовного траулера. Он оказался куда более приспособленным к этой жизни, чем мы. Свои обязанности, свой бизнес он делает серьезно и истово. Стоит посмотреть, как он входит в апартмент переезжающих, как проставляет место в договорном листе, как требует заказчика расписаться. Все это делается очень важно, и важной выглядит его канцелярская папка, пружины, прижимающие листы, блестят и сверкают, и сзади стоим мы – одни, как Фейн, очень правые, другие, как я, очень левые, третьи, как Шнеерзон – неопределенные, и держим наготове тележки для перевозки мебели, ремни и упаковочные одеяла. И мы ждем сигнала нашего делового человека – Джона.

Я нахожу, что все это страшная глупость – и мое участие в перевозке чужого скарба из одного места в другое, и этот Фейн, вечно восхваляющий Америку и ее умное руководство, и даже Бауэри-стрит и ее грязных обоссанных обитателей он считает результатом государственной идеи сплотить всех нищих, алкоголиков и наркоманов в одном месте, чтоб легче было им помогать. Это мое участие – страшная глупость, но моих вэлфэровских 278 долларов мне так мало, что я принимаю участие в этой глупости, я тоже человек и мне нужны деньги. Поэтому правый Фейн берется за правый край пианино, а я, левый экстремист, за левый – потащили!

Правда, деньги мне нужны только на одежду, единственную мою слабость. Приобретение же других вещей мне всегда было противно, а перевозка чужого скарба, зрелище тяжелых глупых диванов, шкафов и тысяч, сотен тысяч мелких предметов, еще более отвращает меня от мира вещей. Хозяин умрет, а это говно останется. «Никогда!» – шепчу я себе, таща по лестнице на четвертый этаж без лифта шкаф какого-нибудь Патрика. Ебись она в рот, эта старая рухлядь! Нет вещам! – говорю я себе. И только против красивой одежды не могу устоять, увы!

Подпись поставлена. Миссис расписалась. С этого момента незримый счетчик отсчитывает нам наши центы. Мы, как автоматические куклы, начинаем двигаться. Брать руками, подставлять тележку, переворачивать, везти, приподымать на пороге или ступеньке, опять везти – двигать, отвинчивать зеркала, укутывать их в специальные оделяла – однообразные ритмические операции, разнообразящиеся только размерами предметов и поворотами лестниц, подходами к лифту, выездами из подъездов и погодой.

Мы довольно дешевая компания, часть наших заказчиков – эмигранты, потому что наряду с американскими газетами наше объявление публикует и «Русское Дело». Эмигранты живут чаще всего в бедных районах, скарб у них не Бог весть какой. Иной раз приходится перевозить в богадельни каких-нибудь сумасшедших старух и таскать их грязное барахло.

А однажды мы даже перевозили железные кровати с сетками, кровати для двух девушек, шестнадцати и двадцати лет, кровати, привезенные еще из СССР. А девочки были милые, с оттопыренными попками, на высоких каблуках, лопающиеся от собственного сока еврейские девочки, так и хочется сказать банальное, скажу: «с глазами молоденьких барашков» – навыкате глаза, глупые и доверчивые. Я не очень люблю брюнеток, но к еврейским девушкам у меня какое-то благодарное чувство. Русский поэт не может не любить их – они его основные читатели и почитатели. «Ах, Толя, кто еще читает нас в России, как не еврейские девушки», – писал как-то Есенин-поэт Мариенгофу-поэту из Америки в Россию.

Обливаясь потом, в самоуничижении и бесчисленных толкающих воспоминаниях, то от луча солнца, то от выпавшей из плохо завязанной коробки книги – «Я читал ее, потом пришла она – Елена, и мы…» – идут рабочие минуты. Особенно странное занятие перевозить, таскать русские обширные библиотеки. Здесь, в Америке, русские книги производят неожиданное впечатление. Таская собрания сочинений, мутно-зеленые корешки Чеховых, Лесковых и других восхвалителей и обитателей сонных русских полдней, я со злостью думаю обо всей своей родной, отвратительной русской литературе, во многом ответственной за мою жизнь. Бляди мутно-зеленые, изнывающий от скуки Чехов, вечные его студенты, люди не знающие, как дать себе лад, прозябатели этой жизни таятся в страницах, как подсолнечная шелуха. И буквы-то мне маленькие многочисленные противны. И я себе противен. Куда приятнее перевозить яркие американские книжки, которые к тому же не все, слава Богу, понятны.