Тайна Леонардо - Андрей Воронин

Увы, его мнением по этому поводу забыли поинтересоваться. Все шло по задуманному кем-то другим сценарию – незатейливому, простенькому, который теперь уже был понятен до конца, вплоть до финальной сцены. Глеб словно присутствовал на демонстрации скверного кинофильма – и скучно, и тошно, и все уже известно наперед, а изменить ничего нельзя. У него прямо как в кинотеатре имелся только один способ повлиять на ход событий: встать, повернуться и уйти, не досмотрев эту бодягу до конца. Однако воспользоваться этим способом он, увы, не имел права.

Поэтому все шло как шло, и Глеб нисколько не удивился, когда, спустившись в подвал и подняв дощатый настил, они увидели на земляном полу у себя под ногами прямоугольный участок старательно утрамбованной, но предательски темной от не успевшей высохнуть влаги почвы.

Участковый присел на корточки, потыкал в землю пальцем и сказал:

– Мягкая. Тут копали, даже к бабке не ходи. А размерчик-то подходящий, – мрачно и многозначительно добавил он, еще раз окинув темный прямоугольник оценивающим взглядом.

Глеб не стал спрашивать, для чего, по мнению участкового, могла подходить лежавшая у их ног старательно замаскированная яма – все было ясно без слов. Он открыл рот, намереваясь отправить старлея Серегина на поиски понятых, но тут над их головами послышался какой-то шум.

Оба вздрогнули от неожиданности и, схватившись за оружие, посмотрели наверх. Там, наверху, в светлом квадрате открытого люка вдруг возникла вислоухая, брылястая голова с печальными и мудрыми, как у очень пожилого философа, темно-карими глазами.

– Тьфу на тебя! – с огромным облегчением произнес участковый и объяснил, обращаясь к Глебу: – Это Андреича псина. Альма! – позвал он. – Ты зачем, скотина, в чужой дом забралась? Альма, Альма!

Альма посмотрела на него сверху вниз долгим печальным взглядом, а потом вдруг уселась на краю люка, задрала морду к подбитому сосновыми досками потолку кухни, и по пустому дачному поселку полетел протяжный, тоскливый вой, от которого у Глеба по спине зябкой волной пробежали мурашки.

– Вот такие пироги, Ирина Константиновна, – сказал генерал Потапчук и очень аккуратно, без малейшего стука, положил на край стола мобильник, по которому только что перестал разговаривать.

Генерал разговаривал с Сиверовым, и то, что он услышал, ему очень не понравилось. Если, войдя в квартиру, Федор Филиппович выглядел просто озабоченным и изрядно уставшим, то сейчас он будто разом постарел на добрый десяток лет. У него даже движения стали какие-то стариковские – медленные, осторожные, словно ему приходилось преодолевать слабость отмирающих мышц, не забывая при этом о хрупкости старых, ломких, как сухой хворост, костей.

– Что-нибудь случилось? – встревожилась Ирина.

Некоторое время Федор Филиппович молчал, никак не реагируя на ее вопрос. Лицо у него было бледное и осунувшееся, взгляд – отрешенный, словно повернутый внутрь. Ирина попыталась вспомнить, есть ли в доме валидол, нитроглицерин или еще что-нибудь в этом же роде, но тут Федор Филиппович, будто очнувшись, провел по лицу ладонью, сел ровнее и посмотрел на нее вполне осмысленным, разве что немного печальным взглядом.

– Да, – сказал он, пару раз кивнув головой, – случилось. У нас все время что-нибудь случается – такая работа... Знали бы вы, как мне это осточертело! – добавил он с внезапно прорвавшимся чувством. – Ей-богу, бросить бы все и уйти на пенсию!

– Что же вам мешает? – мягко спросила Ирина.

Федор Филиппович немного подвигал лицом, словно оно затекло и нуждалось в разминке, а потом негромко процитировал – Ирина даже не сразу поняла, что это именно цитата, и не просто цитата, а какие-то стихи:

– "Россия нас не балует ни славой, ни чинами, но мы – ее последние солдаты..." Забыл, как там дальше, – со смущенной улыбкой добавил он. – В общем, смысл такой, что, раз так, стоять нам до последнего, и никаких гвоздей.

– Россия? – переспросила Ирина. – А вам не кажется, что это чересчур широкое и где-то даже расплывчатое понятие – Россия?

– Отчего же? – возразил генерал. Он откинулся на спинку дивана и на некоторое время устало прикрыл глаза. – Понятие вполне определенное. Есть четко обозначенные границы, есть язык, культура, нация... Что же тут расплывчато?

– Так называемые национальные интересы, которые вы намерены защищать до последнего, – сказала Ирина.

– Интересы, в том числе и национальные, – штука преходящая, – сказал Потапчук. – Интересы пускай защищают те, кто... гм... словом, кому эти интересы интересны. А Россия – это Россия. Скажете, она не нуждается в защите? И при чем тут какие-то интересы?

– Гм, – сказала Ирина.

– Вот вам и "гм", – проворчал Федор Филиппович. Ирине показалось, что генерал на нее немножко рассердился, а может быть, эта тема просто была для него близкой и волнующей – как бы то ни было, румянец вернулся на его щеки, глаза заблестели, а в словах и движениях появилась привычная молодая резкость. – Вот вы, Ирина Константиновна, если я правильно вас понял, намерены стоять до последнего, защищая так называемое большое искусство. А искусство, согласитесь, штука куда менее конкретная, чем территориальное государство. Что это такое – большое искусство? Как отличить его от среднего или маленького? Где его границы? Как оно выглядит, чем пахнет, с чем его едят? Почему фреска шестнадцатого века – это большое искусство, а нарисованная мелом на заборе... э... обнаженная натура – мелкое хулиганство? Вы можете мне это объяснить – кратко, в двух словах, но доступно и убедительно? Сомневаюсь... И тем не менее вы выбрали свой участок фронта, вырыли окоп полного профиля, вооружились знаниями и намерены биться до победного конца – с бездарями, с конъюнктурными болтунами, с чиновниками и торгашами, а теперь вот еще и с уголовниками, с ворьем и убийцами... Звучит немного высокопарно, да? – добавил он уже совершенно другим тоном, в котором явственно прозвучала привычная ирония.

– Зато исчерпывающе, – ответила Ирина. – Спасибо, Федор Филиппович, я вас поняла. Если не хотите говорить, что случилось, я не буду настаивать.

Генерал хмыкнул и потеребил кончик носа.

– А вас не проведешь, – заметил он. – Впрочем, я не особенно старался. В другой раз буду красноречивее, обещаю. А что случилось... Знаете, я действительно не хотел вам говорить, но сейчас, хорошенько поразмыслив, думаю, что сказать надо. Видите ли, Ирина Константиновна, расследование наше, увы, все дальше уходит из сфер большого искусства в сферы чисто уголовные... Само уходит и нас, заметьте, за собой ведет. Очень мне этого не хотелось, но – увы, увы...

– Да что, наконец, стряслось? – спросила Ирина.

– А вы уверены, что хотите это услышать? Что ж, извольте. Глеб нашел Мансурова. Хирург пропал, а Глеб его, понимаете ли, нашел. Вот.

– Он жив?

– Глеб – да. А вот доктор – увы... Его нашли связанным в... Словом, его закопали. Похоронили.

– Заживо?!

Ирине показалось, что это слово произнесла не она, а кто-то другой – кто-то, кто на самом деле не существовал, а только привиделся ей в ночном кошмаре. Она, кандидат искусствоведения Ирина Андронова, наяву просто не могла задать такого вопроса; такой вопрос не мог прийти ей на ум, он был из другого мира, из другого времени, из какого-то иного измерения, к которому она, дочь своего отца, никогда не имела ни малейшего отношения.

– Судя по тому, что он был похоронен связанным, – да, – словно откуда-то издалека, донесся до нее ответ генерала. – Да и поза... Глеб говорит, что по некоторым признакам его предварительно сильно напоили. А может, и подсыпали чего-нибудь в спиртное... Это покажет экспертиза, хотя насчет спиртного Глеб не сомневается – говорит, если принюхаться, коньяком от трупа так и разит. В общем, Мансурова так или иначе привели в состояние полной беспомощности, связали, спустили в подвал и там закопали.

– Боже, – сказала Ирина, и это было все, на что она оказалась способна в данный момент.

Федор Филиппович вдруг молча поднялся и куда-то ушел, двигаясь замедленно и плавно, будто под водой, – так, во всяком случае, показалось Ирине. Пока его не было, она сидела не шевелясь и смотрела прямо перед собой – смотрела и не видела, целиком захваченная кошмарным спектаклем, который разыгрывало перед ее внутренним взором не ко времени разгулявшееся воображение.

Потом генерал вернулся и все так же молча протянул ей стакан воды. Ирина нашла в себе силы благодарно кивнуть, взяла стакан и сделала большой глоток. На глаза навернулись слезы, она отчаянно закашлялась – как выяснилось, там была вовсе не вода. Федор Филиппович успел выхватить у нее стакан раньше, чем Ирина расплескала содержимое себе на платье, и теперь снова протягивал его ей с видом заботливой, но строгой сиделки, напоминающей больному о том, что пришла пора принять лекарство.