Боттичелли - Станислав Зарницкий

Стремясь устрашить Лоренцо, Сикст способствовал тому, что власть и влияние Великолепного еще больше усилились, а граждане Флоренции, встав на его защиту, получили то, против чего всегда выступали, — тиранию. Синьория, из которой были устранены все противники Медичи, покорно исполняла его волю. Изменился и сам Лоренцо: теперь он не терпел никаких возражений, его советники могли высказать свое мнение, но поступал он так, как сам считал правильным и нужным. Тот, кто настаивал на своем, рисковал лишиться его расположения. Обретя вкус к политике, Лоренцо отдалился от прежних друзей. По-прежнему иногда, когда выдавалось свободное время, он мог побеседовать с ними о поэзии, одарить их, поучаствовать в каких-нибудь розыгрышах. Порой, чтобы угодить им, отдавал поручение агентам в многочисленных филиалах своего банка отправиться на розыски древностей, особенно старых манускриптов. Но он перестал быть одним из них — он стал их покровителем, а его отношение ко всем их забавам стало слегка снисходительным, определяемым целесообразностью. Сегодня ему выгодна роль просвещенного правителя, окружившего себя лучшими философами, поэтами, живописцами и скульпторами Италии, но что будет завтра?

Похоже было, что правитель не испытывает никакой ревности к кузену Лоренцо ди Пьерфранческо, который мало-помалу перенимал у него роль бескорыстного мецената — как-никак он тоже принадлежал к семейству Медичи, а что касается власти и политики, то здесь, подобно Джулиано, он не собирался перебегать дорогу Великолепному. Служить музам, безусловно, гораздо приятнее, чем разгадывать ватиканские козни и истреблять конкурентов. События, потрясшие Флоренцию и дом Медичи, казалось, прошли мимо Лоренцо. Узнав, что Сандро наконец освободился от заказов Синьории и Великолепного, он осведомился у него, как продвигаются дела с «Весной».

Ответить было нечего: к выполнению этого заказа Сандро еще не приступал. Нельзя сказать, что он и думать забыл о нем, скорее наоборот. Хотя переживаемые Флоренцией события мало располагали к размышлениям о весне, Венере и нимфах, он тем не менее постоянно возвращался к мысли о картине — все неиспробованное всегда влекло его. А здесь было над чем подумать, заставив поработать свою фантазию. В мифологии древних он был пока не слишком силен, хотя и перечитал все, что смог раздобыть Лоренцо. Однако здесь можно было опереться на уже приобретенный им опыт. Сложнее было с символикой — ведь придется писать для знатоков, и попробуй воплоти все то, что наговорил Фичино, описывая Венеру! С библейскими сюжетами куда проще: тут все уже сложилось и устоялось — язык символов, поз, жестов, расположения фигур, применяемый живописцами для передачи библейских историй, обрел силу традиции и стал доступным почти каждому. Пока лишь немногие живописцы рисовали, выходя за эти рамки и прокладывая новые пути, но они далеко не всегда находили понимание. Скульпторам было легче: им от античности остались примеры для подражания. Художники оказались в худшем положении — картины тех времен погибли, а их встречающиеся в древних манускриптах описания мало что могли дать.

Сейчас Сандро скорее удерживала боязнь оказаться неучем в глазах наставников Лоренцо ди Пьерфранческо, чем страх перед геенной огненной. Будучи истинным флорентийцем, он рассудил здраво: коль уж весь город подвергся папскому проклятию, то какая разница — будет еще одним грехом больше или меньше. Впрочем, в этом он не был одинок: после происшедшего в городе одни замаливали грехи, а другие пустились во все тяжкие. В то время как Мариано и Джованни Филипепи усердно молились, Сандро размышлял от том, что меньше всего способствовало спасению души. Сюжет будущей картины усложнялся — так всегда получается, когда слишком много советчиков и каждый из них желает, чтобы его мнение было учтено. Их не удовлетворяют ни Апулей, ни Овидий, им нужно сочинить что-нибудь свое. Полициано, например, когда его упрекнули, что он не следует за Цицероном, ответил: «Я выражаю самого себя или, по крайней мере, верю, что это так». Но если поэту такое дозволено, то чем живописец хуже?

Окончательный замысел сложился только к середине лета. Венера, если верить древним, сходит с Олимпа на землю весной, когда Зефир оплодотворяет Флору, а нимфы водят свои хороводы по рощам и лужайкам. Но пришествие богини любви нужно чем-то оправдать: хорошо, пусть она отправляется на суд Париса в сопровождении Меркурия. Об этом повествуют древние, что облегчает его задачу — он может изобразить ее одетой, ведь богини разоблачились лишь перед своим судьей. Нарисовать Венеру обнаженной после того, что нагородил мудрый Фичино в своем описании, он не отважился; тут какие символы ни изобретай — ничего не получится.

Наконец, когда июнь уже перевалил на вторую половину и Сандро немного оправился от так неожиданно свалившегося на его плечи заказа Синьории, он приступил к работе. Творить пришлось почти втайне, ибо Мариано вряд ли одобрил бы такие «шалости», как прославление языческих идолов, в пору, когда Флоренция особенно нуждалась в покровительстве Всевышнего. Отсюда и спешка, не дававшая возможности уделить больше внимания композиции и отделке деталей. Сначала они предполагали, что работать он будет на вилле Лоренцо ди Пьерфранческо, но лето из-за происков Сикста выдалось слишком бурным, так что пришлось остаться под защитой городских стен.

Картина получилась необычайно большой — два на три метра.[9] И немудрено — на ней были изображены целых девять персонажей, причем все на переднем плане. В правой части могучий Зефир властно настигает убегающую в приступе стыдливости Флору в прозрачных одеяниях, а слева от них уже шествует порожденная их союзом Примавера-Весна — символ живительных сил природы. Ее одежда, венок и ожерелье украшены живыми цветами и растениями, которые разлетаются вокруг, создавая атмосферу всеобщего буйного цветения. В центре картины — бледная Венера, целомудренно закутанная в покрывало. Она совсем не похожа на любвеобильную богиню из античных мифов — скорее, это платоновская Humanitas, совокупность духовных и творческих свойств человека. О любви напоминает только приютившийся над головой богини Амур с его верным луком. Он целится куда-то влево, где водят плавный хоровод три грации, чьи прекрасные тела едва прикрыты прозрачной вуалью. В левом краю картины помещен Меркурий, разгоняющий своим жезлом-кадуцеем облака — будто в знак того, что истинная красота побеждает любые бури.

Первыми критиками картины конечно же стали его домашние, по мнению которых, Сандро испоганил родовое гнездо языческими идолами. Так что он был даже рад, когда слуги Лоренцо забрали «Весну» из его мастерской. Впрочем, и в доме младшего Медичи она обрела лишь временное пристанище: там тоже были не в восторге от того, что она соседствует с Мадоннами, и желали убрать ее с глаз долой, но пока не было возможности перевезти ее на загородную виллу. Сандро не ошибался, когда предполагал, что Лоренцо вряд ли будет доволен его одетой Венерой. Однако поразмыслив, философы пришли к выводу, что на картине изображена — в соответствии с учением Платона — Венера земная, или Афродита Пандемос. Их ученик, ухватившийся за эту мысль, пожелал заполучить и Венеру небесную, Афродиту Уранию. Пришлось пообещать ему это. Некоторых поэтов после созерцания картины посетило вдохновение, и они сложили в ее честь сонеты. Наиболее придирчивыми оказались собратья-живописцы: разные там премудрости их не волновали, они судили с точки зрения своего ремесла. Более доброжелательными были те, кто ценил старых мастеров, хотя их и смущала избранная Сандро тема. Не скупились на нападки художники помоложе, для которых все было не так: перспективы нет, позы неестественные, ландшафт из рук вон плох. Леонардо да Винчи вообще не нашел в картине ничего достойного внимания и запросто обозвал ее «жалкой», не вдаваясь в подробности.