Гонка за счастьем - Светлана Павлова

Он же не обнаруживал в себе ни малейшего желания устраивать пышные торжества, наоборот, ему казалось ненужным и даже нелепым выставлять то, что хотелось бы скрыть от всех — непонятно откуда взявшееся ощущение одиночества, выхолощенности, странной опустошенности — просто вселенской хандры…

Началась новая точка отсчета — время утрат и потерь… глобальных потерь — терялась свежесть восприятия, свобода воображения, уверенность в том, что еще удастся сделать что-нибудь действительно стоящее. Все больше думалось о том, что у него, как и у всех, есть свой временной потолок, свой творческий потенциал, который небезграничен…

Время неожиданно тоже начало стремительно утекать в буквальном, конкретном смысле — вроде только что было лето, а оказалось — конец октября, через месяц должны начаться запланированные репетиции с Ленинградским филармоническим оркестром… Вчера позвонил замдиректора филармонии и окончательно испортил ему настроение, попросив прислать партитуру… А что он им может выслать, когда никак не удается подобраться к финалу?

В неконкретном смысле все тоже ничуть не лучше — не успел ни осмотреться вокруг, ни что-то понять в себе, а уже перестал себя ощущать, чего-то желать… одолела странная меланхолия вперемешку с тоской по прошлому — опасное чувство, ведь человек, живущий воспоминаниями, начинает стареть быстрее…

Перестали радовать еще недавно столь любимые гастрольные поездки, стала утомлять суета сборов, перелеты-переезды, гостиничные номера, бесконечно сменяющие друг друга пейзажи и лица музыкантов…

Еще больше утомляла, а иногда и раздражала очевидная посредственность некоторых западных оркестров и то, что на репетиции отводилось слишком мало времени. Задерживать же оркестрантов для отработки явных погрешностей почти не представлялось возможным — профсоюзы тут же начинали вмешиваться и требовать дополнительную оплату музыкантам за переработку, к чему работодатель не был готов. В таких ситуациях приходилось выкладываться полностью, чтобы оркестр приобретал хоть какое-то приличное звучание. А приобретал он не всегда, и порой, когда этого не случалась, хотелось взорваться, плюнуть на такое ремесленничество и… остановиться, отдышаться, что-то переосмыслить… Но колесо продолжало крутиться по идеально составленным жестким графикам, которые являлись предметом особой гордости жены.

Конечно, не все так безысходно, с некоторыми музыкантами работать — одно удовольствие, да и деньги платят немалые, но усталость уже давно берет свое.

Воистину, все имеет свои пределы, а так не хочется думать о том, что уже подступает закат… Неужели все лучшее закончилось безвозвратно и он выдохся, загнал себя в тупик? И ведь не только в музыке — во всем. Еще нет и пятидесяти, а все поблекло и притупилось — восторгов нет вообще, и даже приятных эмоций — почти нет…

Начались сбои и в рабочем ритме. Нельзя сказать, чтобы он начал щадить себя и меньше работать — он, как и прежде, продолжал проводить в кабинете большую часть дня, пытаясь сосредоточиться на симфонии или новой опере, но работа не шла, да и потребности в ней становилось все меньше.

Это еще не был полный застой, о котором недавно плакался Решетников, но мажор или та ликующая радость творчества — он сознательно избегал слова «вдохновение» — почти забылись и не появлялись, хотя он давно понял, что ждать, когда они накатят, не стоит; на самом деле, это — состояние сиюминутное, лишь дополнительный стимул, мобилизующая искра. Он не верил утверждениям некоторых собратьев по цеху, что творят они исключительно в высокие периоды вдохновения, считая это мифом, точно зная: сочинительство — это, прежде всего, постоянный монотонный процесс и нелегкий ежедневный труд, на сиюминутной радости озарения удержаться не сможет и зачастую даже от нее не зависит. Иногда это вещи — вообще подобны параллельным линиям, которые лишь изредка пересекаются, подпитывая друг друга, так что он на это состояние хотя и надеялся, но от отсутствия его не страдал — оно могло долго не приходить, но и с этим, оказалось, вполне можно было жить. Главное — лишь бы хоть как-то работалось, потому что если просто делать дело, то и она, эта радость, иногда вдруг да и посетит, реже — вследствие посторонних событий или эмоций, хотя раньше и такое случалось, а чаще всего подкрадывается исподволь, возникая в разгар самой обычной, рутинной работы.

Он давно понял, что не стоит чрезмерно впадать в крайности, рыдая по прошлому, а лучше осознать неизбежное: того состояния, как в самые звездные годы. — Ах, накатило! Где нотная бумага и перо?! — все равно больше никогда не будет…

Тогда работалось и жилось — а может, жилось и работалось, эта последовательность вернее, и в ней-то все и дело? — на одном дыхании… Тогда вообще все было вновь: первые выступления, выполнение задуманных планов, упоение любовью публики, начавшиеся поездки, успех, деньги, стабильность — словом, всевозможные радости жизни, подаренные судьбой в то самое, нужное время, когда для веры в себя так необходима удача.

Это было незабываемое время… Он полностью владел бесценным даром — обостренной слуховой интуицией, беспредельностью воображения, способностью универсально сочетать эмоции с логикой и интуицией; все это выливалось в причудливые музыкальные фантазии, сейчас он на такое просто не способен… Постепенно уходит и умение находить точные средства выражения, накатывает какая-то прострация, глухота, и это — хуже всего, собственная беспомощность угнетает и выводит из себя…

Неуловимое внутреннее свечение и таинственная способность улавливать сокровенные звуки, в нужное время сочетая и направляя их в правильное русло, в какой-то момент вдруг начали исчезать… Когда это началось? И как это происходит, от чего идет? Он этого не зафиксировал — наверное, все рушится постепенно, когда что-то переполняет этот невидимый внутренний источник, находящийся где-то в грудной впадине, рядом с сердцем. Этот ничему не подвластный механизм вдруг в какой-то лишь ему ведомый момент дает сильнейший сбой и начинает действовать по своим собственным законам, не завися ни от каких напряжений воли, приказов или графиков. Он просто больше не производит того луча, который и отличает истинного творца от выученного ремесленника. И тут уж ничего не попишешь — можно сколь угодно часто взрываться в кульминациях и до бесконечности крещендовать, заходясь в шумовой истерике, но ни надуманным многонотием, ни претенциозной замысловатостью, ни идеально заученной и по канонам построенной формой не прикрыть внутренней пустоты и недовольства собой…

Что же остается делать в такой безнадежной ситуации, когда дух устал, занемог? Чем утешать себя и откуда черпать силу?

Он не знал, как спастись от этих вопросов, и потому, чтобы не потерять форму, делал единственное, доступное ему — заставлял себя подчиняться заранее составленным графикам, иногда с трудом отсиживая положенное. Недовольство собой не исчезало, но каждое утро он упорно спускался в кабинет и возобновлял работу, а раньше никакие графики были не нужны, он мог работать, не замечая времени, — все переставало существовать и отходило на второй план, когда он загорался… И это горение приводило к тому сладостному мгновению, когда после смутных ощущений и непонятного раздвоения — классическое и легкое, банальное и изысканное, высокое и низкое — все стилевое музыкальное многообразие, эти завораживающие скачки через эпохи вдруг начинали сами собой соединяться, совмещаться, иногда дополняя или оттеняя, а подчас и вступая в противоречия с основной темой, но все взятое вместе гармонично работало на единый замысел.

Как легко он умел управлять своей музыкальной памятью и творческой фантазией!.. Эту легкость можно сравнить с его самым ярким впечатлением детства, когда в день рождения ему подарили калейдоскоп. Он до сих пор помнит то внезапное удивление и восторг — при очередном повороте игрушки картинка не просто распадалась, а полностью менялась, мгновенно превращаясь в новую, не менее совершенную. Такое же чувство возникало у него всякий раз и в работе, когда многогранные ассоциации вдруг начинали выплывать, появляясь сами собой, как бы из ниоткуда, незаменимые и главные, и это было потрясающее ощущение жизни и себя в ней… Казалось, все будет продолжаться бесконечно, ведь все так легко, с ходу удавалось… Сразу же откуда-то приходило постижение — это то, что нужно, ничего другого, пусть даже более совершенного, не стоит искать… и объяснить себе самому — откуда это пришло, и почему именно это — было невозможно, понималось лишь одно — не сказать этого просто нельзя… И тогда захватывало дух, возникало ощущение полета, после чего долго работалось легко и радостно…

И потом, когда работа заканчивалась и что-то получалось, приходила сладкая истома, расслабляющая нега, не имеющая ничего общего с состоянием изнуряющей усталости и пустоты, в котором он находился в последнее время…