Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого - Сергей Цветков

Упоминание здесь болгарского царя Симеона (893—927) легко можно было бы счесть довольно обычной для древнерусского летописания анахронистической неточностью (правителем Болгарии во времена Владимира был Самуил, 991— 1014)[164], если бы не одно обстоятельство: по имеющимся историческим сведениям, у Симеона была сестра по имени Анна{182}. После всего сказанного это совпадение уже не выглядит случайным. Очевидно, древнерусские писатели второй половины XI в. были убеждены, что успешный поход Владимира на дунайскую Болгарию закончился женитьбой князя на «болгарыне» Анне — сестре болгарского царя[165] и обращением Руси в христианство. Эта историческая концепция крещения Руси, надо полагать, была изложена в древнейшем летописном своде (вторая треть XI в.), но при дальнейшей правке летописи в духе «корсунской легенды» всякое болгарское участие в христианизации Русской земли было тщательно вымарано, дунайские болгары заменены волжскими, а «болгарыня» потеряла свое имя.

Теперь, установив абсолютную мифологичность личности «болгарыни», которую древнерусские родословные прочат в матери Борису и Глебу, посмотрим, какие существуют доводы в пользу того, что братья все-таки были рождены от брака Владимира с гречанкой Анной, сестрой византийских императоров Василия II и Константина VIII. Во-первых, за это говорит их происхождение от «благого корени» и «благородьныя крови». Затем, имеются косвенные указания на возраст братьев в 1015 г., из которых вытекает, что Борису в это время было не больше 20—22 лет («брада мала и ус, млад бо бе еще… аки цвет цветыи в уности своей»), Глебу — около 13— 15 лет («Сказание» влагает в его уста слова: «возрастом младствую» и уподобляет Борисова брата «колосу недозревшему» и «лозе, не до конца возросшей»; «детеск телом», — говорит о нем преподобный Нестор).

Таким образом, рождение как того, так и другого, несомненно, приходится на пору супружества Владимира и Анны. Со стороны последней к тому же было вполне естественно дать своему первенцу христианское имя Роман (в честь святого Романа Сладкопевца), которое носил также отец Анны, император Роман II. Наконец, тот факт, что древнерусский культ Бориса и Глеба довольно быстро, не позднее первой половины XII в., прижился в Византии[166], где к почитанию «чужих», тем более «варварских» святых всегда относились с неприязнью — достаточно вспомнить равнодушие, проявленное Византийской церковью к открытию в Херсоне мощей папы Климента, — может быть объяснен отчасти тем, что греки не забыли, кто на самом деле был матерью святых братьев. Конечно, косвенные данные не могут устранить всех сомнений, но ввиду очевидной легендарности «болгарской» родословной Бориса и Глеба мы будем придерживаться версии об их происхождении от «царицы Володимеровой Анны».

Новшества в престолонаследии

Христианизация княжего двора, сопровождавшаяся усвоением библейско-христианских представлений о царской власти, привнесла новые элементы в систему поведения князя как политической фигуры — теперь уже христианского государя, сюзерена, монарха милостью Божией. Так, исследования Десятинной церкви показали, что во время богослужений Владимир занимал с семьей особое место — на хорах, возносясь там над клиром и прочими молящимися, но пребывая ниже Бога, архангелов и пророков, изображенных в верхней части храма — на купольном своде и барабане{183}. Чеканка Владимиром собственной монеты (златников и сребреников), в свою очередь, ярко свидетельствует о новом понимании «кесарем» и «великим каганом Русской земли» своего политического достоинства, ибо денежная эмиссия была одной из важнейших регалий самодержавной власти (примечательно, что монетный выпуск Владимира, даже несмотря на катастрофическое ухудшение его качества, — явление исключительное для Восточной Европы конца X — начала XI в.). Вероятно, тогда же, при Владимире, под непосредственным влиянием Церкви и византийского окружения царевны Анны, мало-помалу прекратилась практика разъезда князей в полюдье, и этот родоплеменной институт, утратив свою языческую сущность, постепенно превратился в род внутреннего налога.

Полностью изжить патриархальные обычаи, однако, было нелегко, а в ряде случаев и невозможно, особенно в области властных отношений внутри самой великокняжеской семьи. Выше мы говорили о тех специфических даже для раннесредневекового общества принципах государственного (княжого) права Древней Руси, в основе которых лежало понятие семейного владения. Княжеский род выступал совокупным владетелем Русской земли или, лучше сказать, коллективным держателем княжения в ней, а члены династии были «пайщиками», имевшими свою долю в общем владении — княжении. Эта архаическая традиция сохранила полную силу и при Владимире, который выделил своим сыновьям часть государственной собственности (крупные волостные города)[167] и обеспечил им полноправное участие в государственном управлении (припомним формулировку церковного устава Владимира: «и яз сгадав с своею княгинею с Анною и с своими детми…»).

И все-таки христианство с его радикальным отрицанием языческой полигамии заставляло всех членов разветвленной княжеской семьи считаться с одним важным новшеством, грозившим разрушить устоявшийся порядок престолонаследия. Своим вступлением в христианский брак с греческой принцессой Владимир создал династическую коллизию, не имевшую прецедентов в истории матримониальных отношений русских князей, так как теперь с точки зрения византийского церковно-государственного права все прежние супружества Владимира приобрели характер незаконного сожительства. Тем самым сыновья, рожденные в этих браках, независимо от преимуществ родового старшинства, совершенно отстранялись от наследования великокняжеского стола, который отныне должен был принадлежать потомкам Владимира и Анны.

Не подлежит сомнению, что византийская царевна и ее окружение усиленно внушали эту мысль Владимиру, и их старания увенчались полным успехом. Нарушив вековую традицию передачи великого княжения в руки старшего сына, князь объявил своим наследником Бориса. По единодушному свидетельству древнерусских памятников, Владимир любил его более других сыновей и держал при себе, в чем еще СМ. Соловьев прозорливо усмотрел «намерение передать ему старший стол киевский»{184}. Сажая на великое княжение сына византийской «царицы», Владимир рассчитывал повысить политический престиж киевской династии.

После смерти в 1011 г. Анны Владимир, кажется, женился еще раз[168], но это никак не повлияло на его решение относительно династических прав Бориса[169]. Зато приближавшаяся старость князя подтолкнула его старших сыновей к открытому возмущению против родительской воли.

Заговор Святополка

Первым обнаружил недовольство Святополк, опиравшийся на иностранную поддержку. Со слов Титмара Мерзебургского известно, что Владимир женил Святополка на дочери польского князя Болеслава I Храброго. Когда и при каких обстоятельствах был заключен этот брак, немецкий хронист не уточнил. Высказывалось предположение, что русский и польский князья могли скрепить династическим союзом мирный договор 992 г.{185}Однако это невозможно, так как, по известию Титмара, вместе с дочерью Болеслава на Русь прибыл Рейнберн, епископ колобжегский (кольбергский)[170], а эта епархия была образована только в 1000 г. при учреждении польского архиепископства в Гнезно.

На сегодня мы не можем сказать больше того, что женитьба Святополка на польской княжне состоялась после 1000 г. и несколько ранее 1013 г. Не исключено также, что решение о свадьбе Святополка и Болеславны было принято во время визита в Киев Бруно Кверфуртского (1008), который мог выступить посредником на русско-польских переговорах.

Некоторое время спустя при дворе молодоженов созрел заговор. Мы знаем о нем только в самых общих чертах. Не вполне понятно, например, кто стоял во главе готовящегося мятежа. Титмар говорит, что Святополк действовал «по наущению Болеславову», хотя, как считает А.В. Назаренко, этим словам и не следует «придавать большого значения: хронист был яростным ненавистником польского князя и имел обыкновение во всем усматривать его козни»{186}. Данное замечание, впрочем, имеет вес скорее в плане источниковедческо-филологическом, чем историческом, ведь независимо от субъективного отношения Титмара к Болеславу за последним в 10-х гг. XI в. укрепилась заслуженная репутация опытного интригана и неуемного сеятеля смут в сопредельных с Польшей государствах, и нет никаких оснований полагать, что в отношениях с Русской землей он придерживался более миролюбивой политики. Но с другой стороны, Титмар, безусловно, не прав, выставляя Святополка пассивным орудием в руках Болеслава, тогда как у Святополка были собственные веские причины противиться отцу, отстранившему его от престолонаследия, и он вряд ли нуждался в подстрекательствах извне, чтобы подогреть свое честолюбие. По-видимому, истинное участие Болеслава в заговоре выразилось в том, что, не будучи политическим наставником своего русского зятя, он тем не менее сразу приобрел значение ключевой фигуры всей интриги, успешный исход которой — чего не мог не понимать Святополк — находился в непосредственной зависимости от военно-политической помощи польского князя.