Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы - Яков Гордин

Датский посланник Вестфален записал 9 февраля, окидывая взглядом бурный период после 2 февраля: "Двери залы, где заседает Верховный совет России, были открыты всю прошлую неделю для всех тех, кто пожелал бы заявить или предложить что-нибудь за или против задуманного изменения старой формы правления. Это право дано было из военных чинов генералам, бригадирам до полковников включительно; точно так же и все члены Сената и других коллегий, все имеющие полковничий ранг, архиепископы, епископы и архимандриты были приглашены явиться… По этому поводу столько было наговорено хорошего и дурного за и против реформы, с таким ожесточением ее критиковали и защищали, что в конце концов смятение достигло чрезвычайных размеров и можно было опасаться восстания; но оба фельдмаршала не из таких людей, чтобы легко поддаться страху".

Вынужденные оперировать только теми мнениями и предложениями, которые были зафиксированы на бумаге и дошли до нас, — а некоторые не были поданы в Совет и пропали, — мы не можем представить себе в полной мере того бушевания политических и просто человеческих страстей, которое наблюдали современники. Москва, очевидно, являла собою в те дни зрелище, сравнимое разве что с кризисными моментами 1917,1918,1990 и 1991 годов.

"Еще по-прежнему столько разногласий относительно различных проектов новой формы правления: это, можно сказать, такой хаос, из которого почти нельзя выйти, не испытав столкновения, или же придется оставить все в том виде, как было в прошлое царствование", — свидетельствовал несколько позже Маньян.

Иностранные наблюдатели предрекали возможную гражданскую войну или реакцию…

Проекты или группы проектов собирали вокруг себя сторонников, готовых взяться за оружие. Все понимали, что составление проектов — дело далеко не безопасное. Речь шла не о теоретических выкладках, а о политических манифестах, чреватых в случае реализации резким перераспределением власти и, стало быть, ущемлением прав одних группировок за счет других.

Разумеется, представительный элемент в государственном устройстве в известной степени гарантировал равенство возможностей привилегированным слоям, но персонам и группам персон, привыкшим именно к изначальному неравенству возможностей, это было бы тяжко.

После 7 февраля в Совет подано было еще несколько проектов с небольшим числом подписей, — всего сохранилось 13 проектов, — но это были, в общем-то, варианты уже знакомых нам идей.

Ключевский, характеризуя все шляхетское кипение, писал:

Только проект, составленный Татищевым и поданный от Сената и генералитета, разработан в цельный историко-политический трактат… Только Татищев, как историк-публицист, тряхнул своим знакомством с русской историей и с западной политической литературой, как последователь моралистической школы Пуфендорфа и Вольфа. Он ставит дело на общие основы государственного права и доказывает, что для России по ее положению всего полезнее самодержавное правление… Татищев знал двухпалатную систему представительства на Западе, а может быть, вспомнил и состав отечественного Земского собора XVII в. Поэтому он возмущается не столько ограничением власти Анны, сколько тем, что это сделали немногие, самовольно, тайком, попирая право всего шляхетства и других чинов…[95]

Но, давая очень общую картину событий, историк совмещает татищевскую записку "Произвольное и согласное рассуждение и мнение собравшегося шляхетства русского о правлении государственном", которую мы уже анализировали, с собственно татищевскими проектами, в которых отнюдь нет самодержавия в его прежнем виде. Более того, Ключевский впадает в противоречие, приписывая Татищеву одновременно и склонность к самодержавию, и ориентацию на двухпалатную европейскую систему управления. Но в главном он прав — из всех шляхетских разработок только проекты Татищева можно считать цельными политическими программами.

Щадя читателя, я не стану подробно описывать все тонкости различий между проектами и вообще бесчисленные перипетии этих дней. Надо только сказать, что, кроме уже известных нам предложений, во всех почти проектах присутствует требование ограничить властные возможности нескольких знатных фамилий, из которых последние годы рекрутировались члены правительств. В первую очередь речь шла, естественно, о Долгоруких и Голицыных. В любой правительствующий орган — по требованию шляхетских групп — могло быть выбрано не более двух представителей одной фамилии.

Я не упоминал об этом прежде, поскольку — на самом деле — эти опасения, эта боязнь нового засилья Долгоруких и Голицыных были чисто психологическим насле-днем недавнего прошлого. Если бы реализован был любой из предлагавшихся проектов, то везде имеющийся принцип избрания на высшие посты "общенародием" сам по себе снимал эту опасность.

В немыслимой, поражавшей наблюдателей пестроте подходов, мечтаний тактических уловок на самом деле существовали три стержневые позиции, которые только и могли реально соперничать или составить некий разумный компромисс. Это конституционный проект князя Дмитрия Михайловича, проект Татищева во втором своем варианте и уже упомянутый мной "конспект шляхетских совещаний". Четвертая — победоносная — позиция еще не была гласно обозначена и учитывалась противоборствующими на поверхности группировками подспудно.

С планом Голицына и идеями Татищева мы знакомы, а вот так называемый "конспект" требует хотя бы краткого анализа, ибо он свидетельствует о наличии — по выражению Д. А. Корсакова — "крайней шляхетской партии".

Выглядел этот "конспект" следующим образом:

1) Сенату быть в тридцати персонах, государыне президентствовать и иметь три голоса, а Верховному Тайному Совету не быть.

2) Для дел малейших отлучить с переменою погодно десять человек, а в государственных делах сообщаться всем.

3) В члены выбирать в Сенат чрез баллотирование, а чтоб было от одной фамилии не больше двух человек.

4) Войску быть под военными коллегиями, а гвардии — под Сенатом.

5) Придворные чины выбрать вновь.

6) На убылью места в Сенат в члены, и в коллегии в президенты, и в губернаторы выбирать обществом баллотированием, а Сенату к выборам не вступаться.

7) Впредь, что потребно к исправлению и к пользе государственной явится, сочинить сейму и утвердить обществом.

8) Шляхетство в военные рядовые чипы и в мастеровые чины не выбирать, а сочинить для оных особливые роты шляхетские, а для морских — гардемарины.

9) Старшинство в наследстве детей оставить, а дать на волю родителям, а ежели родителей у кого не останется, делить по частям.

Удивительным образом даже те историки, которые с высокой серьезностью относились к событиям 1730 года, — Соловьев, Ключевский, А. Алексеев, — вовсе не обратили внимания на этот текст. Корсаков, приведя документ, никак его не комментирует. Только Милюков посвятил ему один абзац: "Среди шляхетства возникло желание соединить более широкую организацию представительства, чем у Татищева, с более широкими правами представителей, чем в проекте Верховного совета. Стремления этого рода должны были возникнуть совершенно независимо от недовольства татищевским проектом верховников. Мнение этих недовольных, независимых от воздействия Совета, не дошло, однако, до нас в форме какого-либо выработанного проекта. Сохранился только обрывок, или, как его называет Корсаков, "конспект шляхетских совещаний", составители которого соглашаются с предложением Татищева — уничтожить Верховный совет — и в то же время хотят идти дальше Татищева в выработке нового порядка. Они не удовлетворяются той системой кооптации, которою пополнялся состав высших учреждений по проекту Татищева, и желают более широкой организации учредительной и законодательной власти"[96].

Но этой беглой, хотя и совершенно справедливой, характеристики тут недостаточно. Мы имеем дело с последовательной и стройной, несмотря на краткость, программой, которая могла бы стать мостом между платформами голицынской и татищевской и тем самым предотвратить торжество самодержавия.

Мы не знаем, кто был автором "конспекта" и как велика была численность его сторонников. Но, полагаю, что Василий Никитич мог бы подписаться под этой программой, если бы он не сделал ставку на генералитет как единственную силу, способную, по его мнению, в первый период противостоять верховникам. Трезвый политик, он выбрал наиболее прочную опору — из возможных.

"Конспект" категорически ограничивает самодержавную власть императрицы. Она имеет в Сенате три голоса — посреди тридцати, то есть решающее слово ей отнюдь не обеспечено.

Она не имеет никакого отношения к командованию войсками. И армия, и гвардия подчиняются государственным институтам. Причем гвардия — главный козырь в политической колоде — становится орудием Сената.