Сын шевалье - Мишель Зевако

— Куда я должен проводить вас?

С уст брата Парфе Гулара слетело одно-единственное, еле слышное слово, и два монаха двинулись дальше. Вскоре капуцин, открыв какую-то келью, втащил туда пьяницу и поспешно захлопнул за ним дверь.

Тогда брат Парфе Гулар, отпустив плечо капуцина, за которое цеплялся прежде, выпрямился и горделиво вскинул голову. Узнать его было невозможно.

У нового Парфе Гулара, представшего перед глазами ошеломленного собрата в полусумраке плохо освещенной кельи, оказалось поразительно умное серьезное лицо, ничем не напоминавшее физиономию придурковатого пьяницы, каким он прикидывался еще несколько мгновений назад. Исчезла блаженная улыбка, и в плотно сжатых губах выражалась теперь непреклонная воля. Лоб, сморщенный от вечного смеха, прорезала теперь одна-единственная глубокая складка, свидетельствующая о напряженных раздумьях, а взгляд бессмысленно-веселых глаз вдруг обрел холодную жесткость.

Пристально смотря на капуцина, брат Гулар начертал в воздухе еще несколько таинственных знаков, и тот, благоговейно склонившись, прошептал:

— Приказывайте, отец мой!

Непоколебимо властным тоном Гулар распорядился:

— Мне нужно отдохнуть. Вы проследите за тем, чтобы никто не приближался к этой келье. Разбудите меня сами в три часа. Вы забудете, вплоть до нового приказания, что обязаны подчиняться мне. Я вновь стану для вас, как и для всех, братом Парфе Гуларом. Вы поняли?

— Ваши распоряжения будут в точности исполнены, отец мой, — смиренно ответил капуцин.

— Очень хорошо, ступайте, сын мой.

Когда капуцин вышел, монах, утверждавший, что ему необходимо отдохнуть, долго стоял, прислушиваясь. Убедившись, что капуцин спустился вниз, он подошел к стене и четырежды постучал в нее, делая неравномерные паузы между ударами. И замер, настороженно слушая. С другой стороны раздалось четыре ответных стука.

Даже не взглянув на узкое ложе, Гулар осторожно приоткрыл дверь, внимательно осмотрел коридор, а затем, выскользнув из своей кельи, вошел в довольно просторную и уютно обставленную комнату.

Здесь уже находились два монаха.

Один из них был старик с лицом аскета, излучавшим кротость и добродушие. Он сидел очень прямо в высоком кресле, и все в его облике говорило о властной силе.

Второй, почтительно стоявший спиной к двери, был небольшого роста, очень худ и бледен. В короткой бороде его сверкали серебряные нити, широкий лоб прорезали преждевременные морщины, в холодном взоре угадывалась страсть повелевать. Этому человеку, одетому в рясу монаха ордена капуцинов, возможно, не было еще и тридцати лет, но выглядел он по меньшей мере на сорок с лишком.

Брат Парфе Гулар, заметив капуцина, которого, конечно, не ожидал здесь увидеть, мгновенно нацепил маску веселого пьяницы. А старик, без сомнения, оценивший быстроту перевоплощения, едва заметно улыбнулся.

Капуцин же, взглянув на вновь прибывшего, слегка нахмурился, не скрывая презрения к этому беспутному монаху. В то же время в холодных глазах его выразилось некоторое удивление, поскольку он не мог понять, что связывает величественного старца с презренным шутом.

Между тем Парфе Гулар, поклонившись самым комичным образом и чуть не рухнув на колени под тяжестью брюха, стал ждать расспросов, исподтишка посматривая на капуцина, который явно не собирался уходить.

Во второй раз тень улыбки осенила тонкие губы старого монаха, и он сказал очень мягко, с легким итальянским акцентом:

— Вы можете сбросить маску, сын мой, вам незачем более утомлять себя. Хотя отец Жозеф Трамбле не из наших, он будет присутствовать при беседе. Оказывая ему этот знак доверия и уважения, коего не удостаивался еще никто, я воздаю должное его высокому уму.

С видимым удовольствием Парфе Гулар вновь обрел серьезный облик, что так разительно менял выражение его лица.

А старик объяснил изумленному отцу Жозефу:

— Этот смиренный монах, презираемый вами, и есть тот агент, о котором я вам говорил.

Человек, получивший впоследствии известность под именем «Серого Преосвященства», а сейчас занимавший всего-навсего пост младшего приора монастыря капуцинов, глубоко поклонился монаху Парфе Гулару, а тот без всяких возражений принял эту неслыханную честь.

— Простите меня, отец мой, — сказал Жозеф Трамбле, — я был обманут, как и все! Невероятно! Считая предназначением своим управлять людьми, я научился распознавать их слабости и читать в их душах, словно это открытая книга. Но вашу великолепную игру я не сумел разгадать! И теперь вижу, что ничего еще не познал… что я не более, чем дитя. Вы преподали тяжкий урок моей гордыне… и я постараюсь извлечь из него пользу.

Одобрительно кивнув, старик промолвил своим мягким спокойным голосом:

— Да, вы еще дитя! Но не потому, что вас обманула эта комедия… а потому, что никак не можете решиться прийти к нам… потому что сомневаетесь в силе и мощи Общества Иисуса!

Пристально глядя на своего собеседника, он слегка покачивал головой, словно бы давая ответ некоему внутреннему голосу. Затем, показав рукой на Парфе Гулара, застывшего в почтительной позе, иезуит продолжил:

— Вы видите одного из самых уважаемых членов нашего ордена: в течение долгих лет он с несравненной ловкостью, не ослабевая духом и не жалуясь, исполняет работу, превратившую его в посмешище всего города и навлекшую на него презрение всех, кто носит сутану… Почему? Потому что он получил приказ. Приказ же был дан ему во имя блага Общества и ради прославления Господа нашего. По уму своему и знаниям отец Гулар мог бы претендовать на то, чтобы стать одним из князей Церкви, светочем религиозного мира. Ему это было известно, и, возможно, сам он стремился именно к этому, но во исполнение приказа он без колебаний и споров принес в жертву свое законное честолюбие. Он отрекся — по крайней мере, внешне — от своего ума, он сокрыл познания свои. Так что теперь принято говорить: глупый, как Гулар, неуч, как Гулар. Ибо ему был дан приказ, и он безропотно подчинился. На его месте так же поступил бы и самый последний из солдат Христовых… но, вероятно, никто не сумел бы исполнить эту роль столь совершенно.

Старик бросил на неподвижно стоявшего монаха взгляд, в котором мелькнуло быстрое, как молния, выражение нелепости, а затем вновь обрел свой привычный величественно-безмятежный облик. Выпрямившись и вскинув голову, он продолжал:

— И сам я, Клод Аквавива, верховный глава, генерал ордена, один из преемников святейшего Лойолы, кто я здесь? Отец Клаудио, смиренный, бедный и никому не известный итальянский монах, коего из милости приютили по вашей рекомендации в этом монастыре. Отец Клаудио, которому оказывают почтение лишь в силу его преклонного возраста и который вполне этим удовлетворяется… ибо того требуют интересы ордена.