Крутоярск второй - Владимир Васильевич Ханжин

— В начале доклада я уже говорил о замечательном движении машинистов-«миллионеров». На дороге мы вроде бы в именинниках ходим. Полагаю, что и наша ядреная уральская зима не охладит пыл «миллионеров». Но сейчас не о них речь. Сейчас речь о машинистах, которые от «миллионов» открещиваются. Чего им не хватает? Что, Кряжев и другие, кто его примеру последовал, опыт свой в карман спрятали? Лекции хотите — пожалуйста! На паровозе вместе с нашими новаторами для науки поехать хотите — пожалуйста! Наглядные пособия, плакаты разные, стенды — пожалуйста! Осваивайте! Так нет, дальше собственного пупа ничего видеть не хотим.

Теперь Лихошерстнов говорил, не заглядывая в тезисы доклада. Он выпрямился, протянул в зал ручищу с растопыренными пальцами, с рукавчиком чуть ниже локтя и помахивал ею в подкрепление слов. Скоба трибуны, обычно закрывавшая ораторов по грудь, оказалась у него где-то около живота.

Говорил он с юморком, но на цыганском лице — ни тени улыбки, и только черные глаза-маслины хитренько, бесовски поблескивали.

— Сформируют иному машинисту составчик — глядеть любо-дорого. А он — отцепляй двести тонн, и никакая сила. Оно конечно, плохому танцору и штаны мешают… Или взять оборот по Затонью. Кузьма Кузьмич Кряжев крутанется по кольцу без задержки — к обеду дома, к свежим щам да шаньгам. Хозяйке радость, хозяину удовольствие. А вот Иван Кондратьевич Городилов, к примеру, тот иной вкус имеет. Ему суп рататуй в «козьей ножке» милее домашних щей. Милее, а, Иван Кондратьевич?..

Овинский напрягал слух, ожидая услышать в хохоте полутора сотен людей ответный выпад Городилова. Обычно Иван Гроза не сдерживался, чуть его задевали — вскакивал с места и обрушивал на оратора град контробвинений. Но на сей раз Городилов отмалчивался. «Что-то затевает», — подумал Виктор Николаевич.

— Отчего же такой чудной вкус у Ивана Кондратьевича? — продолжал Лихошерстнов. — Полагаю, не оттого, что его хозяйка щи варить разучилась. Причины просты, проще пареной репы: на свою машину не надеемся — раз, у Кряжева учиться не хотим — два, боимся, как бы снова весовую норму не подняли, — три…

Теперь цыганские глаза Лихошерстнова уже поблескивали холодным металлическим блеском.

Как-то Овинский вместе с Лихошерстновым были на совещании в отделении. Совещание проводил не Инкин, а начальник дороги. Начальники станций, дистанций, депо пользовались случаем, выкладывали нужды, похвалялись достижениями, кто деликатно, как бы невзначай, а кто и напрямик поклевывали Инкина и его аппарат за всякие погрешности в работе. И только Петр Яковлевич помалкивал. Спрятался от глаз начальства за спинки стульев, согнулся пополам, как складной нож. Начальник дороги возьми да и вызови его сам. Волей-неволей пришлось держать речь. Как не походил тогдашний Лихошерстнов на теперешнего: язык, словно пудовый, еле ворочался. На лице начальника дороги — досада. Наверное, думал: «Экая дремучая тупость!»

…Зал снова разразился хохотом — Петр Яковлевич подкузьмил одного из городиловских подпевал…

После перерыва приступили к прениям. Почти каждый выступающий начинал с каких-нибудь затертых, набивших оскомину слов: «Зима, товарищи, — суровый ревизор», «Пословица говорит — готовь сани летом, а телегу зимой»… В зале сочувственно улыбались: знали — волнуется оратор, вот и говорит заученными фразами. Но лиха беда начало. Оратор осваивался и дальше уже продолжал своими словами, по-житейски крепко и вразумительно. Как всегда, больше наваливались на администрацию — на Лихошерстнова, на его заместителей, на мастеров; как всегда, вытаскивали на свет божий что-нибудь такое, что заставляло Петра Яковлевича озабоченно скрести подбородок. Как всегда, вспоминали уроки прошлой зимы…

Собрание явно удалось.

Максим Харитонович брал на заметку наиболее значительные мысли и предложения выступающих, чтобы записать потом их в резолюции. Сам он тоже подготовился к выступлению (намеревался насесть на главного инженера депо: почему не сделаны вторая пропарочная ванна для промывки деталей и приспособление для точной заливки крейцкопфов) и ждал, что его вот-вот вызовут.

— Товарищ Городилов, — объявил председательствующий, Кузьма Кузьмич Кряжев.

Иван Кондратьевич поднялся на сцену, как на крылечко своего дома. Он весь остренький — и прическа у него остреньким бугорком, и носик словно специально затесан под острый угол, и подбородок клином, и вся маленькая, затянутая в китель фигура тоже остренькая, будто обструганная.

Подвижными, сухонькими пальцами он отстегнул пуговицу кителя и достал из внутреннего кармана сложенную вдвое ученическую тетрадь.

— Готов реферат, — послышалось в первых рядах.

По залу пробежал добродушный смешок.

— Давай, Иван Гроза, сокрушай, рази!

— Бей стекла — наш вокзал.

Городилов положил развернутую тетрадь на полку трибуны.

— Товарищи, девяносто процентов наших успехов зависит от уровня партийно-воспитательной и партийно-организационной работы. Отсюда, товарищи, ясно-понятно, что исключительно велика роль партийного бюро, коллективного органа нашего руководства партийной организации депо. К сожалению, товарищи, приходится констатировать, что партийное бюро нашего паровозного депо Крутоярск-второй стоит не на высоте своего положения. Ясно-понятно, товарищи, что причина такой ситуации кроется в ненормальной, я бы сказал, нездоровой атмосфере, которая сложилась в нашем партийном бюро. Я еще разберу подробнее свой тезис, но пока позвольте мне задать один вопрос секретарю партбюро товарищу Овинскому… Товарищ Овинский, почему партийное бюро не реагирует на заявления о безобразном поведении некоторых наших, я бы сказал, ответственных коммунистов?

— Каких? — спросило из зала сразу несколько голосов.

— Конкретнее!

…Добрынин не ожидал, что это случится сегодня, поскольку партбюро еще не занималось им. Но он знал, что рано или поздно это случится. С первых слов Городилова он понял, куда тот гнет.

Поднялся с места Овинский.

— По-моему, вопрос товарища Городилова не имеет никакого отношения к повестке дня.

В зале загудели:

— Ничего, не повредит.

— Теперь все одно.

— Внесите ясность!

Секретарь партбюро прошел поближе к сцене и повернулся к собранию.

То, что Иван Гроза счел нужным сначала поднять с места Овинского, в сущности, ничего не меняло. От Овинского Добрынин не ждал добра. Но оттяжка того момента, когда ему, Максиму Добрынину, самому придется выйти к сцене, еще более усилила его внутреннюю напряженность.

Готовясь держать ответ, он не вспоминал какой-то заранее составленной речи. Он просто приготовил себя к тому, чтобы сказать правду и ни в чем не отступить. Он весь дрожал как в ознобе, и это была дрожь решимости и ожесточения.

Все происходящее в зале виделось ему как со стороны. Казалось, что секретарь партбюро стоит далеко-далеко и что все собрание, весь зал вместе с ним отделились, отодвинулись куда-то.

Он смотрел на лицо Овинского, белеющее на фоне красной скатерти президиума. Лоб, нос, глаза на этом лице странно исказились и вместе с тем утратили четкость. Только знакомый маленький жесткий рот выделялся. Он долго, очень долго не открывался, этот рот.

— Мы разбирали заявление, — услышал наконец Добрынин. Слова тоже доносились до него откуда-то издалека. — Кстати, я обязан сообщить собранию, что это