Инспектор ливней и снежных бурь - Генри Дэвид Торо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Один из тех дней, когда вслед за утром идет не день, а скорее бесконечное утро, длительная утренняя пора, когда благодаря облакам рассвет длится целый день.
Сейчас одни цветы уже отцвели, другие еще не начали цвести. Такой же перерыв у певчих птиц. Редко слышны малиновка, рисовый трупиал и другие.
Я радуюсь, когда вижу во сне, что был исполнен добродетели и благородства.
Где же греческая история? Она являет себя, когда утром я вспоминаю откровения ночи.
Луна сейчас находится в третьей четверти. Когда я проходил по поселку в десять часов холодным, как в мае, вечером, я любовался густыми тенями вязов на земле, их ажурным узором и думал о том, что люди получили больше, чем могли надеяться: деревья не только растут, но и отбрасывают узорчатую тень на землю. Вечером тени ложатся на землю. Они высятся, изгибаются и свисают над улицами, как светильники темноты. Недавно во время дневной прогулки я видел, как солнце освещало глубину густого соснового леса, отбрасывая на землю блики, подобные лунному свету. Оно высвечивало покрытую лишайником кору большой сосны, от которой отражалось, освещая заросли вокруг, вроде второго солнца. Это было глубоко в лесу, и вы бы, пожалуй, сказали, что туда не может проникнуть солнце.
Сегодня вечером второй раз ходил с Энтони Райтом посмотреть в телескоп Переса Блада. С десяток соседей было захвачено волной нашего любопытства. Один из них, который живет в полумиле отсюда, сказал, что Блад был здесь день-два тому назад с дневной подзорной трубой; он смотрел на восток, в сторону холмов у Биллерики, Берлингтона и Уоберна. Забавно было наблюдать, с каким почтением соседи относятся к этому человеку с телескопом. Примерно с тем же чувством дикари встречают обитателя цивилизованного мира, хотя в этом случае дистанция между ними была совсем невелика. М-р Блад с его приземистой североевропейской фигурой, в маленькой шапочке, напоминал мне Тихо Браге47. Сегодня вечером он не пригласил нас в дом – ни мужчин, ни женщин. Насколько мне известно, он не делал этого и раньше. Я до сих пор довольствуюсь тем, что смотрю на звезды невооруженным глазом. М-р Райт спросил его, сколько стоит его инструмент. Тот ответил: Ну, этого я не хотел бы говорить. – При этом он, как обычно, заикался и запинался. – Но вопрос ваш мне вполне понятен. – Да-а, – сказал я, – и вы думаете, что дали нам убедительный ответ.
На обратном пути мой спутник Райт, могильщик, сказал, что сегодня утром ему было очень трудно рыть могилу, – могилу для того, кто некогда был моим учеником. Несмотря на дождь, сказал он, земля на глубине двух футов сухая, как зола.
Часто с некоторым смущением и не без содрогания – от сознания возможной опасности – я ловлю себя на том, что чуть было не допустил в свой ум подробности какого-нибудь пустячного дела, вроде случая из судебной практики. Я с удивлением замечаю, как охотно люди загружают свой ум этой чепухой и позволяют пустым слухам, различным россказням и мелким случайностям вторгаться в ту сферу, которая должна быть священна для мысли. Разве храм нашего ума – поприще, куда сходятся, чтобы обсуждать сплетни, услышанные за чайным столом, или рыночные новости? Что это – шумное, пыльное и банальное место? Или часть самого неба, храм, освященный и предназначенный для богослужений? Мне трудно разобраться с теми немногими фактами, которые важны для меня, поэтому я не тороплюсь занимать свое внимание вещами незначительными, которые может прояснить лишь Божественная мудрость. Таковы, в основном, новости, содержащиеся в газетах и разговорах. В отношении них важно сохранять чистоту ума. Стоит лишь допустить в свои мысли детали одного-единственного судебного дела, дать им проникнуть в наш sanctum sanctorum* на час, на много часов! – и сокровеннейшая область разума превратится в распивочную, как если бы на мгновение вас заинтересовала уличная пыль, и сама улица с ее движением, суетой и грязью осквернила святыню ваших мыслей! Разве это не было бы интеллектуальным самоубийством? С помощью всяких уловок и вывесок, грозящих нарушителям карой Господней, нам следует соблюдать чистоту и святость ума. Как трудно забыть то, что совершенно бесполезно помнить! Если мне суждено стать каналом или руслом, я предпочту, чтобы по нему протекали воды горных источников, а не городских сточных канав. Существует вдохновение, эта ведущаяся при дворе Бога беседа, достигающая чуткого слуха нашего ума; а есть нечестивое и затхлое откровение пивной и полицейского участка. Одно н то же ухо способно воспринимать и то и другое. И только характер человека определяет, какому источнику его слух будет открыт, а какому закрыт. Я верю, что ум может быть осквернен постоянным вниманием к вещам обыденным, так что и все наши мысли принимают оттенок обыденности. Они становятся пыльными, как камни мостовой. Самый ум наш становится похожим на мостовую, его основание разбивают на куски, по которым могут ездить экипажи. Уж если мы так себя осквернили, помочь делу можно лишь одним путем: осмотрительностью и осторожностью, желанием и сосредоточенностью вернуть уму его святость и превратить его в храм. Мы должны относиться к уму, как к невинному и бесхитростному ребенку, чьим опекуном мы являемся, и быть очень осторожными в выборе тем и предметов, на которые мы стараемся обратить его внимание. Даже научные факты могут засорить мозги, если каждое утро не стирать с них пыль этих фактов и не смачивать росой свежей и живой истины, чтобы заставить их плодоносить. Каждая мысль, приходящая нам в голову, изнашивает ум, пробивает в нем колеи, которые, как на улицах Помпеи, говорят о том, как много ими пользовались. Есть многое (решаем мы после длительного размышления), что стоит знать!48 Рутина, условности, обычаи и т. д. – как незаметно развращает и обедняет ум преувеличенное внимание к ним, крадет у него простоту и силу, выхолащивает его!
* святая святых (лат.).
Мы получаем знание не по крупицам, но in Lieferungen*, ниспосланными нам богами. Что же оно, как не омовение и очищение? Условности – не лучше нечистот. Только та мысль, которую ум выражает в состоянии покоя, так сказать, лежа на спине и созерцая небеса, бывает выражена верно и полно. Что такое брошенные искоса полувзгляды, случайные и мимолетные? Писатель, формулирующий свою мысль, должен сидеть так же прочно, как астроном, созерцающий небеса; он не должен сидеть в неудобной позе. Факты, опыт – они придают нам равновесие, сосредоточивают внимание!
Чувства детей не опошлены. Все их тело – одно сплошное чувство. Им физически приятно съезжать по поручням, они любят кататься на качелях. Так и неискушенный, неиспорченный ум получает невыразимое удовольствие от простых упражнений мысли.
Я способен хорошо выразить только ту мысль, которую мне правит-ел выражать. При этом все способности находятся в покое, кроме одной; на ней сконцентрирована вся энергия. Пусть и вас ничто не отвлекает, мысли ваши будут в таком же порядке, дела так же немногочисленны, внимание так же свободно, жизнь ваша такая же земная, чтобы везде и всегда мы могли слышать песнь сверчка, когда ему положено петь. Если человек слышит этот звук – на улицах городов и в полях, – то это говорит о безмятежности и здоровье его ума. Некоторые люди не слышат этих звуков никогда – их называют глухими. Не потому ли это, что они слишком долго прислушивались к иным звукам?
19 июля. Вот мне и тридцать четыре года49, а жизнь моя еще далеко не достигла расцвета. Как много заключено в завязи! Во многих отношениях между идеальной жизнью, как я ее представляю, и жизнью реальной такая пропасть, что можно сказать, я
