Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде - Валерий Вьюгин

Однако по прошествии двух лет, в 1930 году, в противоречии с ранним официальным советским утверждением о том, что письмо «Писателям мира» было эмигрантской фальшивкой, ОГПУ, как обнаружил А. В. Блюм, предъявило обвинение в участии в акции с написанием «Письма» и привлечении к его подписанию (напомним, что «Письмо» опубликовано анонимно) ряду ленинградских частно-кооперативных издателей, в том числе директору «Времени» И. В. Вольфсону (а также П. Витязеву (Ф. И. Седенко) из «Колоса», С. С. Баранову (Гальперсону) из «Научного издательства»). Это обвинение пытались подверстать к «Академическому делу»: якобы издатели «совместно с руководителями „Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России“ С. Ф. Платоновым и Н. В. Измайловым и еще некоторыми контрреволюционно настроенными писателями и издателями, с целью нанесения ущерба соввласти, составили в 1927 г. явно клеветническое контрреволюционное воззвание „К писателям мира“ об отсутствии в СССР свободы печати и слова»[709]. В частности, И. В. Вольфсон, будучи якобы «одним из организаторов по организации этого дела с „Обращением“»[710], не только сам его подписал, но и помог его инициаторам привлечь к его подписанию «академические круги, в частности, С. Ф. Платонова. С этой целью в издательстве „Время“ происходили совещания и свидания инициаторов „Обращения“ с Платоновым опять-таки при участии Вольфсона»[711]. 3 апреля 1930 г. И. В. Вольфсон, сыгравший ключевую роль в подписании договора с Ролланом на издание его русского собрания сочинений, был арестован, осужден по известной «антисоветской» 58 статье УК РСФСР (части 10 и 11) (а также части 2 статьи 169 — мошенничество, повлекшее причинение убытка государству или общественному учреждению) и через год (12 апреля 1931 г.) приговорен к заключению в лагерь сроком на три года[712] (которое полностью отбыл, вернувшись только в 1935 году, когда «Время» уже было уничтожено), что сопровождалось описанными выше радикальными переменами в руководстве издательства. Вероятно, большинство участников работы над изданием сборника «боевых» статей Роллана, в том числе и сам французский писатель, не были в полной мере в курсе этого политически иронического обстоятельства, однако само по себе оно вполне красноречиво для советской истории Роллана и издательства «Время».

В предисловии к тому публицистических статей Роллана, вышедшему в 1958 году в составе его нового советского собрания сочинений, куда благополучно вошел и «Ответ Бальмонту и Бунину»[713], И. И. Анисимов назвал этот текст переломным моментом в эволюции Роллана, «свидетельством кричащих противоречий» — «однако двойственная позиция автора письма к Бальмонту и Бунину не помешала Луначарскому, другим советским критикам и всем советским читателям правильно понять намерения Роллана и правильно взвесить огромную положительную ценность его выступления. Все мы были убеждены, что Роллан выйдет победителем из внутреннего кризиса, и мы были правы — Роллан стал „в ряды СССР“»[714]. Точнее было бы сказать, что Луначарский, а также Горький и отчасти издательство «Время» сыграли активную роль в том, чтобы публичный ответ Роллана Бальмонту и Бунину, напечатанный в парижском еженедельнике «Europe» и адресованный русским эмигрантским и европейским, а отнюдь не советским, читателям, спровоцировал возникновение политического и нравственного «кризиса» в сознании и репутации Роллана, который, пытаясь сохранить свое экстерриториальное, надпартийное положение «совести европейской интеллигенции», оказался невольно вовлеченным в резко поляризованные политические отношения между эмиграцией, Горьким и советской властью и встал на путь, который быстро завел его «в ряды СССР».

Риторика и прагматика этого интенсивного эпистолярного обмена не прозрачны, что связано как со своеобразным жанром открытой, публичной переписки, где участники диалога преследуют одновременно множество целей, от обмена мнениями и взаимных манипуляций до публичного декларирования своей позиции, ориентированной вовсе не на формального адресата письма, так и с тем, что, уже вне воли авторов, смысл сказанного ими менялся при перемещении из эмигрантского печатного органа в официальный советский и обратно. Кроме того, не известно (до сих пор) авторство исходного документа, письма «Писателям мира», что позволяло всем участникам диалога делать предположения относительно его подлинности, исходя из собственных политических интересов, более или менее осознанных[715]. Если политические позиции анонимных авторов воззвания и Бальмонта с Буниным достаточно четко высказаны, то Роллан, напротив, предпринимает исключительные риторические усилия, чтобы остаться «над схваткой» и выступать, как желчно писал Ходасевич, исключительно по вопросам «Человечества, Свободы, Красоты, Науки, Религии, Искусства, Знания, Духа, Гуманности, Любви, Смерти, Долга и всего прочего, а также Задач Прошедшего, Настоящего и Будущего <…> о Творчестве и Горизонтах. И все это — в необыкновенно цветистых метафорах, в которых при „поверке воображения рассудком“ концы с концами никак не сходятся»[716], подчеркнуто не делая различия, обращается ли он к эмигрантским писателям, к Горькому или к представителям советского партийного и литературного истеблишмента, и старательно избегая «производственной», как сказал бы В. Беньямин, то есть осмысленно политической, солидарности с той или иной стороной, а также, в отличие от своего друга С. Цвейга, посещения СССР. В ответе Роллана на приглашение ВОКС посетить в дни революционных торжеств СССР (как и в его «Приветствии к величайшей годовщине истории народов», прочитанном на проходившем в Москве в ноябре 1927 года международном конгрессе «Друзей Советского Союза») Роллан, отклоняя предложение приехать в Москву, декларирует, что его объединяет с русской революцией, несмотря на идейные расхождения, о которых он всегда «высказывался с искренностью», «не доктрина, политическая или социальная, а нечто бесконечно большее, общий бог — Труд. И вы и мы его сыновья. Ему мы служим, ему поклоняемся. Он — кровь земли. Он — дыхание наших легких. Он — дух жизни. Перед ним, в нем, мы все равны, все братья. И оттого, что Социалистическая Республика Советов первая установила на земле царство труда, я восклицаю: „Да будет она благословенна! Да живет она во веки!“»[717]. Несколько ранее он в том же духе и также публично ответил Луначарскому на предложение принять участие в затевавшемся при центральной партийной газете «Правда» журнале «Революция и культура»[718]: отказавшись от регулярного сотрудничества, он не отказывался от участия «в принципе» «ради того, чтобы подать пример. <…> я полагаю своим долгом, долгом свободного француза, еще раз решительно порвать с лицемерной реакцией, которая стремится поработить народы Европы и изо всех сил пытается задуть мешающий ей светоч Русской революции»[719] и, возвращаясь к этому своему ответу Луначарскому в открытом письме Бальмонту и Бунину, утверждал, что всегда отстаивал «свободный обмен мнений, святую свободу мысли против всех его душителей — красных, белых, черных (я не делаю различия между цветом тряпки, которой затыкают рот!)»[720].

Не удивительно, что Роллан, упорно отказывавшийся определиться в этом насквозь политизированном мире, стал легкой жертвой манипуляций. Желая подкрепить свою пусть идеализированную и искаженную, но все же простительную для европейского писателя, не бывавшего в России, точку зрения, базирующуюся в основном на впечатлениях иностранных путешественников, осматривавших СССР под бдительным водительством БОКС, он обратился за разъяснениями к Горькому, что для него лично было вполне естественно, поскольку оба писателя, хоть и не были еще лично знакомы и переписывались и читали друг друга только через переводчиков, вероятно действительно верили, что их объединяет «единственное в своем роде понимание, возвышенная дружба двух титанов»[721], насущно важные для обоих как людей с большим общественным темпераментом, вынужденно живущих в отрыве от родины. Однако предав гласности от своего имени то, что написал ему в ответ на его наводящие вопросы Горький, а также пересланную Горьким статью из «Правды», объявляющую письмо «Писателям мира» фальшивкой, Роллан, не имея представления о происходившей именно в 1927–1928 годах резкой поляризации отношений Горького с эмиграцией и его дрейфе в сторону Советской России[722], вскоре увенчавшемся пышным празднованием шестидесятилетия писателя и его поездкой по России, солидаризовался как с двусмысленной позицией Горького, так и с официальной советской точкой зрения. Нечто похожее произошло и при републикации «Ответа» Роллана Бальмонту и Бунину в журнале «Интернациональная литература» в сопровождении «Ответа на ответ» Луначарского. Ранее, соглашаясь «в принципе» сотрудничать в советском издании, Роллан предполагал, что если он не будет скрывать всего того, что отделяло его от русской революции — «неприязни к некоторым ее политическим методам, слишком напоминающим худшие приемы реакционной политики, с которой она сама же борется, к доктринерской узости, к диктаторскому духу. Я открыто осуждал ее двуликость и крайности»[723], а Луначарский, как обещал, опубликует его статью, «даже в том случае, если главные ее положения разойдутся со взглядами редакции», сопроводив ее редакционным «обращением к читателям»[724], то получится «свободная дискуссия», которая позволит советской России привлечь на свою сторону «лучшую часть независимых умов всего мира, эту когорту сильных духом людей, которые отказываются покоряться какой бы то ни было догме и сражаются против любого проявления фашизма и справа и слева»[725]. При советской републикации «Ответа Бальмонту и Бунину» произошло, казалось бы, именно это, однако получилась отнюдь не «свободная дискуссия», а политическая манипуляция восприятием отечественного читателя (не знавшего содержания текста «Писателям мира» и открытых писем Бальмонта и Бунина Роллану) и репутацией Роллана (Луначарский в «Ответе на ответ» и в отсылающем к нему предисловии к первому тому собрания сочинений Роллана в издании «Времени» характеризовал путь французского писателя исключительно в терминах его постепенной эволюции от пацифистского «ролландизма» к «правильной» революционной позиции).