Шепот - Белва Плейн

Ее подмывало спросить: «Мне сосчитать те случаи, когда ты это признаешь, и те, когда нет?» Но подобная казуистика ни к чему не приводит. Это все равно что бег на месте. Она вздохнула:

– Наверное.

– Я совершенно подавлен. Я очень многого для нее хочу, а она не понимает. Энни – трудный ребенок.

В этом она была вынуждена с ним согласиться. Однако она уклонилась от прямого ответа, жестко сказав:

– Простых не существует, Роберт.

– Это не так. Вот ты. Ты самая добрая, самая мягкая, самая рассудительная, здравомыслящая, прекрасная женщина, я тебя просто недостоин.

Тот ли этот хмурый враждебный человек, что кричал прошлой ночью на кухне, причинил ей боль, оставив на руках синяки, и повернулся к ней спиной в спальне? Конечно, это был он. И несколько презрительно она предупредила саму себя: «Только не говори опять, что ты удивлена».

– Линн, ты слушаешь?

– Слушаю я, слушаю.

– Скажи Энни, что я прошу у нее прощения. Скажешь?

– Хорошо, скажу.

– Все, что произошло, так глупо: то, как мы отвернулись друг от друга, не пожелав спокойной ночи, и то, что мы не попрощались утром. А если бы кто-нибудь из нас попал в аварию, как Ремис, и мы бы больше никогда не увиделись?

Ремисы… Они жили через дорогу. Линда и Кевин. Слова пронзили ее. У нее до сих пор стоял в ушах жуткий крик Линды, раздавшийся, когда ей позвонили, чтобы сказать об аварии. Этот крик разнесся по всему кварталу, на него стали сбегаться люди. Линда же просто помешалась. «Он уехал на работу час назад! – выкрикивала она одно и то же. – Он уехал на работу час назад!»

– Эта ночь ссоры могла стать нашей последней ночью. Подумай об этом, – произнес Роберт.

Сердечный приступ. Крушение самолета или автомобильная авария в тумане и дожде на чужом шоссе. Его искалеченное, искромсанное тело. Они привезли бы его обратно в Америку. И Роберт больше никогда бы не сел в это кресло.

– Линн, с тобой все в порядке? Ты что?

– Со мной все нормально.

Но он нанес ей болезненный удар. Ощущение было такое, словно внутри она истекала кровью. Она увидела себя одну в доме, совершенно одну, потому что, что такое дети, как не продолжение тебя самой? Эти ранимые девочки, этот еще не родившийся младенец, который будет нуждаться в ее заботе, – а он не вернется. И не будет больше ужасного голоса, тяжелых мужских шагов вверх и вниз по лестнице. Не будет сильных мужских рук.

– Боюсь, что нервы у меня совсем сдали, – сказала она. – Я должна была помирить вас с Энни до того, как идти спать. Но я просто вышла из себя. А потом, мне уже не двадцать лет, – закончила она уныло.

– Да нет же, тебе все те же двадцать, как тогда, когда я только встретил тебя. Тебе всегда будет двадцать. Скажи мне, что ты меня хоть немножко любишь. Только скажи, и мне хватит этого до самого возвращения. Скажи мне, что ты больше не сердишься.

Ее тело реагировало на вибрации его голоса.

– Я вас всех так люблю, но тебя – в первую очередь. Я ничто без тебя, Линн. Прости меня за всю ту боль, что я тебе причинил. Прости меня, пожалуйста.

– Да, да.

Эти отметины на руках, эти раздраженные слова, за которые он так горячо сейчас раскаивался, – что они, в конце концов, значат по сравнению со всеми его хорошими качествами? Ничего. Совсем ничего.

Мы за тысячу миль друг от друга, но мы накрепко связаны между собой. Вот и сейчас эта связь возродилась заново, словно нет огромного расстояния, разделяющего нас, словно он здесь, в своей комнате, или я в той незнакомой комнате в Лондоне, и мы можем дотронуться друг до друга. Поразительно!

Гнев исчез, и постепенно ее начал согревать покой.

– А ты любишь меня, Линн?

– Да, люблю, конечно, люблю. Люблю, несмотря ни на что.

– Береги себя, дорогая. Передай девочкам, что я их люблю. Я опять позвоню через пару дней.

Ее все еще переполняло облегчение, и она сидела, баюкая в руках пластмассовый аппарат, когда он зазвонил вновь.

– Привет, это Том Лоренс. Как у вас дела?

– Спасибо, прекрасно. – Она уловила в собственном голосе нотку веселья.

– Я объясню, почему я звоню. Я хочу попросить вас об одном одолжении. Ко мне приехала сестра со своей дочерью. Они живут в Гонолулу, и сестра подумала, что сейчас как раз самое время для Сибил узнать, что лежит за Гавайями. Сибил двенадцать лет. Вашей младшей дочери примерно столько же?

– Энни одиннадцать.

– Отлично! Вы нам ее не одолжите? Как вы думаете, она захочет съездить с нами в город? Мы сходим на спектакль, может, в музей или на Статую Свободы. Ну, как вам эта идея?

– Звучит великолепно.

– Тогда мы заедем за Энни завтра утром, если это подходит, а затем сядем на поезд.

– Энни с ума сойдет от восторга. Она обожает Нью-Йорк.

– Для меня будет в новинку сопровождать двух таких юных дам. Сестра хочет использовать это утро, чтобы походить по магазинам, поэтому какое-то время я буду справляться с ними самостоятельно.

– Уверена, что вы прекрасно справитесь.

– Ей понравится Сибил. Она милая девочка, даже если учесть, что она моя племянница.

Линн ощутила неясное беспокойство. Почему-то она представила его сестру похожей на тех чрезмерно умных молодых женщин, которых она встречала на вечеринке у Тома. Она, должно быть, невероятно худая, а ее дочь, скорее всего, тоже, и к тому же разодета во французские наряды и выглядит на все шестнадцать. Подобного рода девочек очень много, но Энни не из их числа.

Поэтому на следующее утро она с заметным облегчением поприветствовала компанию у своих дверей. Сестра Тома, возможно, его близняшка, была прелестная, дружелюбная и абсолютно нормальная. Как и он. Сибил не была ни худой и ни толстой, хоть и не такой красивой, как мать. Энни проведет хороший день.

Прогнозы Линн сбылись. Энни провела замечательную субботу. За ужином она повторяла торжествующе:

– Я ела шоколадный торт с малиной и сливками.

Я сказала, что папа говорит, что я слишком толстая, а Том сказал, что когда я вырасту, то сяду на диету, поэтому пока волноваться нечего.

– Том? Ты зовешь мистера Лоренса Том?

– Он сам мне сказал. Потому что Сибил называет его «дядя Том».

Мокрый снег начал подмерзать. В те моменты, когда было тихо, можно было услышать позвякивание его ледяной крупы на оконных стеклах.

– Хорошо ужинать на кухне, – произнесла Эмили. – Уютно.

И это было правдой. В столовой, когда за столом сидело только четыре человека, всегда казалось, что не хватает еще десяти или двенадцати, потому что стол – подлинный Шератон – был достаточно длинным, чтобы за ним могли усесться восемнадцать человек. Казалось, звуки в комнате отдаются эхом. Но Роберт говорил, что на то она и столовая, чтоб в ней за столом обедали.