Снежные псы - Эдуард Веркин

Ах ну да… Я вспомнил рассказ Перца про приключения Энлиля Сироткина в обители ортодоксальных эльфов, про всякие эти надругательства над священными книгами, а также другие сомнительные с этической точки зрения действия. И я подумал, что Ариэлль, пожалуй, имеет право на скальп Энлиля.

— Он должен быть очень строго наказан, — повторила Ариэлль. — А по некоторым данным, Сироткин в Деспотате. Если Деспотат занимается его укрывательством — Деспотату не поздоровится. И вообще, позорный во всех смыслах слова Деспотат не имеет права на существование. Или ты имеешь что-нибудь против?

Я против ничего не имел.

— Всем отдыхать! Двинемся с рассветом! — громко сказала Ариэлль.

И растаяла в предутреннем сумраке. А я остался с Тытыриным возле костра.

— Литературу она не любит… — буркнул Тытырин. — Тоже мне… Может, она и Родину еще не любит? Наверняка эту дуру какой-нибудь принц отшил. Думала, он ей скажет: «Давай умрем в один день». А он ей ответил: «Может, мы, конечно, и в один день умрем, но в разных местах. Ты, старуха, в деревне Желтые Подмышки, а я в Рейкьявике…» Вот она и разозлилась. Короче, ухажер нашел себе красавицу покрасившее, с такими большими… перспективами. Вот Ариэлль и завелась. Теперь хочет Деспотат спалить. Все как всегда — ревнивые женщины губят империи…

— Тытырин, а ты не можешь дать мне свой роман почитать? А вдруг мне понравится? — изменил я тему разговора.

— Нельзя покуда, — отказался тот. — Мреть может напасть, тогда проза не прорастет, конструкция разрушится.

— Тытырин, а ты знаешь, кто становится настоящим писателем?

— Кто до тридцати умирает?

— Дурак. — Я посмотрел в сторону невзошедшего еще солнца. — Настоящий писатель — тот, кто жжет.

— Глаголом? — ухмыльнулся Тытырин.

— Не глаголом, а вообще…

— Типа аффтор жжот? — Тытырин в очередной раз плюнул в огонь.

— Не плюй в костер, пригодится, — напомнил я. — И не аффтор жжот, а жжет свои произведения.

— Как это?

— Так. В прямом смысле. Берет, пишет, распечатывает, затем складывает в папки — и в печь. Только так. Только в огонь. А все остальные, которые не жгут, — рабы общественного мнения и условностей. Художник всегда работает для огня…

— Для огня? — заинтересовался Тытырин. — Огонь — символ очищения и одновременно инструмент, посредством которого приносятся жертвы. То, что сожжено, прямиком отправляется в Славь, к порогу самого Перуна. Интересная идея… Ты отдаешь Перуну самое ценное, что есть в твоей жизни, и он вознаграждает тебя сторицей…

— Ты жечь собираешься или болтать? — поинтересовался я.

— Нечего мне пока жечь, — огрызнулся Тытырин. — Проза не рождается быстро. И на пустой желудок она тоже не рождается… Может, поспим часик? С утра у нас вроде как война намечается, я должен быть в форме. Ну, чтобы все лицезреть свежим взглядом писателя…

— Давай поспим, — согласился я.

В сон мне не очень хотелось, просто надоело его слушать. Зато хотелось подумать. Про себя, про Ариэлль… Ну, то есть про предстоящий налет на проклятый Деспотат.

Тытырин задрых сразу, захрапел, как двадцать миллионов пожарных, даже огонь в костре от его храпа съежился и померк. Хорошо Тытырин спал, видимо, с совестью у него все в порядке. То есть отсутствовал у него этот орган.

Потом солнце взошло, и, к неожиданности своей, я обнаружил, что Деспотат уже вот он — недалеко. Дым. Слишком много дымов, на маскировку в Деспотате плевали. Я договорился с Ариэлль о дальнейших совместных действиях, распинал Тытырина, и день начался.

Я надеялся, что этот день будет великим. Ну, во всяком случае, развлечемся.

И мы развлеклись.

С момента моего последнего (и первого) визита Деспотат изменился. Окружающий его вал стал выше. На нем появились рогатки. Выросла невысокая стена из вкопанных в землю остроконечных бревен. По краям ее торчали башенки. Подъемный мост с воротами стал каменным. Видимо, делу обороны уделяли здесь серьезное внимание.

Чем ближе мы подбирались к Деспотату, тем больше волновался Тытырин. Оглядывался, пытался вывихнуть ногу, и по-другому саботировал передвижение. Но бить его мне не хотелось. Я был в каком-то восторженном настроении, не знаю даже отчего. И от этого настроения я шагал бодро и весело. Хотелось бы птичек еще послушать, но птички тут, кажется, не водились. Хотя королек вроде бы должен обитать. В тундре. Королек и полярная сова. И песец. Когда я жил в Гнездышке Бурылина, песец, тупая тварь, был нашей любимой живностью.

До Деспотата остался километр с небольшим, и я остановился.

— Что? — спросил Тытырин. — Что опять?

— Что-что, пора. Встань, пожалуйста.

— Уже?

— Уже.

— А обойтись нельзя?

— Увы. Вставай, а то могу промазать.

Тытырин покосился на револьверы.

— Разве обязательно пистолетом бить?

— Конечно, — кивнул я. — Если я буду бить кулаком, то могу повредить кисть, а это недопустимо. К тому же у меня рука здорово болит. Так что только так.

— Ладно. — Тытырин принял страдальческую позу.

И я тут же, чтобы психически его не сильно травмировать, треснул Тытырина рукоятью под глаз. Аккуратно, чтобы не сломать кость.

Тытырин, само собой, закричал и прижал руки к лицу. А когда он их отжал, то обнаружилось, что удар мой достиг нужной цели — под глазом у Тытырина расплывался отличнейший фонарь.

— Художественно получилось, — оценил я.

— Ты что, ненормальный? — заныл Тытырин. — Ты что, потише не мог стукнуть? Надо же все-таки голову иметь…

Тытырин опять стал выражаться по-человечески, без славготики, отчего я подумал, что надо почаще его бить револьвером в глаз.

— Но-но! — оборвал его я. — А то еще добавлю. И вообще, Тытырин, ты что-то распустился. Веди себя как полагается.

— А я и веду. Просто я опасаюсь. Я разумный человек и опасаюсь. Там наверняка этот Снегирь… А он напрочь лишен совести!

— Не кручинься, гридень малый, не то ужучит тебя иженяка ковылястый…

— Какой еще иженяка?

Я добавил еще. Не без удовольствия. Образовался второй фонарь. Тытырин загулюлюкал.

— Пожалуй, разбитые зубы тебе пойдут… — задумчиво заметил я. — Это придаст нашей миссии готического реализма.

— Не надо! — опомнился Тытырин. — Я иду, иду уже!

И зашагал в сторону укреплений.

— Погоди, Тытырин.

Я догнал. Прозайка скорбно обернулся. Ну да, пожалуй, я перестарался, рожа у него была ого-го. Некрасиво. А не будет про муравля сочинять!

— Ты забыл…

Я вытянул из-за плеча толстую грязную веревку, свернул из нее петлю, накинул на шею Тытырина. И прозайка превратился в моего пленника.