Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора - Иван Калинин

— А ведь, пожалуй, Кемаль выиграет дело. Затрещит Версальский мир… Как тут всем туркам не сделаться кемалистами, — заметил контролер Абашкин.

Мы, наконец, поняли, почему французы так боятся нашего сближения с турками.

Здесь, в Серкеджи, находится и железнодорожная станция. Ограждая нас от постороннего люда, французы никак не могли помешать нам разговаривать или точнее объясняться с железнодорожными служащими. Один из последних, молодой человек еврейского типа, отвел за вагон группу казаков и спросил по-немецки (я был переводчиком), нет ли у кого продажного револьвера.

Только осторожнее показывайте. Французы следят. Они боятся скупщиков оружия для армии Кемаля.

Тут же возле пристани американский Красный Крест поил нашу братию какао, которое так понравилось казакам, что они, тайно от хозяев, оставили себе на память об этом напитке эмалированные кружки, емкостью в пол-литра.

Пригодятся… дюже уж хороши… а у их не убудет.

Донскому корпусу французы отвели для размещения

Чаталджинский район, к северу от Константинополя. Когда приступили к разгрузке «Мечты», донской корпус уже весь уехал туда. После ночевки на берегу продовольственный магазин тоже погрузили в вагоны, но по ошибке нас прицепили к дачному поезду, который довез только до ст. Кучук-Чекмеджи на Мраморном море, около Сан-Стефано. Здесь нам предстояло пересидеть до следующего дня.

В общей неразберихе, которая усугублялась еще и незнанием начальниками русских эшелонов ни французского, ни турецкого языков, в Кучук-Чекмеджи и помимо нас завезли немало всякого люду. Защитные шинели то и дело мелькали на перроне и между станционными постройками.

Вечером я зашел в ресторан, примостившийся на самом берегу моря. Хозяин, «греческий человек», оказался большим полиглотом. С помощью всех языков, начатки которых были мне известны, мы прекрасно объяснились с ним и даже заключили коммерческую сделку, в результате которой он понес за прилавок коробку английских консервов и 3 фунта сахара, — передо мной же вскоре появилась тарелка с сыром и бараниной.

За соседним столиком сидела компания из трех лиц: молодой поручик, красивая, хохлацкого типа, дамочка и молодой турецкий жандарм. Чистейший немецкий выговор турка и его весьма интеллигентная внешность приковали мое внимание к их столику.

Geben sie, bitte, das или die Bett fur meine супруга, — вкрадчиво просил поручик на русско-немецком диалекте. — Ich werde sehr благодарен. Она долго, понимаете ли, не могла schlafen…

Дама, как ни была утомлена, старалась не отказать себе в удовольствии пококетничать с турком, отлично понимая, что ее многообещающий взгляд скорее обеспечит благожелательный для них ответ, нежели откровенные приставания мужа. Турок прекрасно понял ее игру, но дипломатично повел разговор в том духе, что он одинок, что у него крошечная комната, что он при всем желании может приютить только одного человека. В это время в ресторан ввалилась ватага французских солдат, которые с таким шумом и гамом начали глушить коньяк, что я ничего не слышал, что говорили за соседним столиком. Когда французы вышли, я снова стал присматриваться к соседям. У них на столе уже стояло полбутылки коньяку, сыр и другие снеди. Турок подчевал, а супружеская чета с жадностью поглощала съестное. Несколько охмелевший поручик начал хвалить турок. Жандарм, окинув взглядом ресторан и убедившись, что никого из французов нет, повел речь на политическую тему, доказывая необходимость союза России, Турции, Болгарии и Германии против Антанты. Он, видимо, уже не считал нужным опасаться своих русских компанионов.

А где вы изучили немецкий язык? — спросил его поручик.

Я окончил военную школу в Германии.

Вы офицер?

Да! — тихо ответил красавец. — В жандармерии же служу простым солдатом. Нас немало таких, но французы этого не знают. Наша жандармерия — готовый кадр для…

Тут он заметил, что я чересчур внимательно прислушиваюсь к их разговору. Быстро выхватив из кармана портсигар, он протянул его сначала поручику, а затем, как бы машинально, и мне.

Wollen sie rauchen?[42].

Nein, danke schohn![43] — ответил я.

Турок смутился. Он убедился, что я не только слушал, но и понимал его немецкую речь. Оставив своих новых друзей, он подсел ко мне и стал исподволь выяснять мое политическое credo. Я во многом согласился с ним, и мы выпили за здоровье врага Антанты Кемаль- Паши.

За мной зорко следят французы, — говорил он. — Приходится действовать очень осторожно. Но мы проведем их, проведем. Весь турецкий народ их ненавидит, а Кемаля считает вторым Аллахом. Недолго им у нас хозяйничать. И вам надо бы подумать о том, чтобы избавиться от опеки этих мировых хищников.

XXIII. ЧИЛИНГИРСКАЯ жизнь

Превратившись из «спасателей отечества» в несчастную беженскую орду, из милости принятую на французские хлеба, мы, как бы в виде насмешки, на чужбине были водворены в таких пунктах, где земная поверхность еще носила на себе следы недавних великих битв и где неудачным воякам отводилась роль сторожей знаменитых исторических кладбищ.

Гордые добровольцы (или «цветные» войска), эта краса и гордость белого стана, мечтавшие о том блаженном времени, когда они будут нести почетную гарнизонную службу в царственном Кремле, пока что разместились цыганским табором на Галлипольском полуострове, в Дарданеллах, возле могил английских и французских воинов, погибших здесь в 1915 году, во время неудачного десанта с целью форсирования проливов. Здесь не было клочка земли, не орошенного человеческой кровью, и на изборожденной поверхности осколков стали валялось не многим менее чем камней.

Кубанский корпус, т. е. повстанческие банды полк. Фостикова, произведенного Врангелем в генералы, и остатки шкуринцев водворили на остров Лемнос, в Эгейском море, в бывшую базу союзнических флотов, морского и воздушного, действовавших в проливах.

Донцам отвели Чаталджинский район, в 5060 километрах к северу от Константинополя. В эпоху балканской войны 1912–1913 гг. весь мир с напряженным вниманием следил за той героической борьбой, которая происходила на Чаталджинских высотах между турками и болгарской армией, стремившейся к оттоманской столице. Победоносные до того времени болгары разбили себе лоб, атакуя здешнюю позицию турок; эпидемические болезни еще более обессилили их армию.

Чаталджа оказалась турецким Верденом, не в пример Вердену Врангеля — Перекопу. Она помешала католику Фердинанду водрузить православный крест на мусульманской Айя-София.

Командир Донского корпуса вместе с оперативной частью штаба и интендантством поселился на станции Хадем-Киой. В двух километрах к северу от этого пункта еще в эпоху балканской войны турки построили дюжины полторы бараков для хранения изделий Крупна. Теперь на полках место пушечных снарядов кайзера заняло пушечное мясо Антанты. Здесь разместились 1-я и 2-я донские дивизии.

Все остальное донское казачество сначала отправили было в сел. Чилингир, в 7 километрах к востоку от станции. Но затем отдельную бригаду ген. Фицхелаурова (калмыки и 18-й донской Георгиевский полк) увели к северу, на станцию Кабакджа, где некогда стояла главная квартира болгарской армии. В Чилингире осталась 3-я донская дивизия (ген. Гуселыцикова), множество учреждений и ватаги беженцев.

В этом последнем лагере были наиболее ужасные условия для жизни.

Согласно распоряжения французских властей, русским запрещалось квартировать в обитаемых турецких зданиях. Наши опекуны опасались недоразумений, могущих возникнуть из-за женщин, которых турки так тщательно оберегают от посторонних глаз. При всем своем пренебрежении к этим неудачным союзникам Вильгельма, французы не рискнули задеть их самолюбие насильственным постоем в их семьях врангелевских солдат.

Для жительства казакам в Чилингире отвели несколько громадных скотских хлевов и сараев, в которых разводят шелковичных червей. Буржуи этого селения до балканской войны занимались шелководством, которое теперь опять стало налаживаться. По восточному скату холма, на котором расположено селение, тянутся довольно обширные плантации тутовых деревьев.

Хлевов и сараев, однако, не хватало, чтобы хоть кое- как забить под крышу злополучных вояк. Вдобавок некоторые сараи, разбитые снарядами еще 8 лет тому назад, открывали беспрепятственный доступ под свои своды и ветру, и дождю, и снегу.

Когда в ночь на 17 ноября я приехал на турецкой арбе в Чилингир из Хадем-Киоя, то с ужасом увидел, что о желаемом отдыхе нечего и думать. Тысячи людей валялись прямо на грязных улицах отвратительной восточной деревни. Кое-где горели костры. Возле них лежали или бродили измученные и истерзанные казаки и офицеры самых различных частей и учреждений.

Блуждая среди этих теней, я дошел до площади, окаймленной справа — паровой мельницей, слева — грудой каких-то каменных развалин; противоположным же концом площадь примыкала к обрыву холма, который здесь круто спускался вниз к журчавшей в овраге речке.