Журнал Наш Современник 2007 #5 - Журнал Современник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С таким же вульгарно-социологическим пафосом обрабатывается текст “Записок” и пишется к ним пространный комментарий, где Чуковская и на сей раз пытается “убить” всех, кто ей не по душе, - от Михаила Шолохова до Егора Исаева, от Штейна (“ Я никогда не читала и не видала ни единой пьесы Штейна, но смело утверждаю - отвратны”.. Допустим, что так. Но чем же эта сентенция отличается от приснопамятной “Я Пастернака не читал, но…”) до Юрия Бондарева.
“С какою быстротою, однако, они отмобилизовались - эти насильники над словом, эти ненавистники родной страны”. Этот “гром из тучи” обрушивается на головы тех, кто не понял, не прочувствовал и отказался печатать “Поэму без героя”. Интересно, с какой быстротой в своё время мобилизовывались на уничтожение своих “собратьев по литературе” Василий Князев, автор омерзительнейших сочинений “Красное евангелие”, “Ржаные апостолы (Клюев и клюевщина)”, и Дмитрий Святополк-Мирский - советский критик “Д. Мирский”, уничтожавший Бориса Корнилова и Павла Васильева? О подвигах Князева и Мирского Чуковская ни словом не вспоминает, а лишь числит их в своих комментариях среди жертв сталинских репрессий.
Подробно излагает “Лида-адамант” историю уничтожения “ленинградской редакции, руководимой Маршаком”. Жаль только, что за скобками остаётся весьма серьёзный и драматичный аспект этого разгона - к концу 30-х годов смертоносная волна накрывала многих, друживших с подлежащими истреблению чекистами и пользовавшихся их расположением. А Маршак был своим человеком в доме Вячеслава Ромуальдовича Домбровского, начальника Особого отдела Полномочного представительства ОГПУ по Ленинградскому военному округу. Даже частушка ходила в литераторских кругах в те годы:
Улица Чайковского,
Кабинет Домбровского.
На столе стоит коньяк,
У стола сидит Маршак.
Гостеприимной хозяйке этого “салона” Николай Олейников - ещё одна жертва сталинских репрессий - посвятил стихи: “Я влюблён в Генриэтту Давыдовну, / А она в меня, кажется, нет…” Тут побывали и Николай Заболоцкий, и Даниил Хармс, и Александр Введенский… Маршак, в отличие от многих своих авторов и сотрудников, не только уцелел, но и вознёсся в “поднебесные выси”. Четырежды лауреат Сталинской премии, он посвятил любимому вождю проникновенные строчки. О поэтическом уровне Ахматовой ему нельзя было и мечтать. Но искренность чувств несомненна.
Он встал под шум торжественный привета,
Наш полководец мира и войны,
Тот, на кого во всех краях планеты
С надеждою глаза обращены.
И сохранились в памяти навеки
Его неторопливые слова
О рядовом герое торжества -
Простом и незаметном человеке.
Думаете, это всё хоть как-то отражено в комментариях к “Запискам”? Ничего подобного.
После ХХ съезда Маршак, разумеется, “прозрел”. Его прозрение особенно ярко проявилось в реакции на “дело Бродского”, которому Чуковская уделяет в “Записках” гораздо больше внимания, чем “делу Пастернака” и многим другим событиям пресловутой “оттепели”.
“Я впервые рассказала Маршаку о Бродском, когда Косолапов по наущению Лернера порвал с ним договоры. Самуил Яковлевич лежал в постели с воспалением лёгких. Выслушав всю историю, он сел, полуукутанный толстым одеялом, свесил ноги, снял очки и заплакал.
- Если у нас такое творится, я не хочу больше жить… Я не могу больше жить… Это дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице… Когда начиналась моя жизнь - э т о было. И вот сейчас опять”.
Эти слова Чуковская записала в комментариях. А в основном тексте привела буквально такую же реплику Ахматовой: “Дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице”.
Такое впечатление, что они все потеряли всякое ощущение реальности. “Боем бабочек” назвала сама Ахматова пастернаковскую историю, сравнивая его судьбу со своей. И разве не “бой бабочек” случай Бродского в этом контексте? Дрейфуса - справедливо или нет - обвинили в шпионаже. Бейлиса - справедливо или нет - в убийстве. Бродского обвинили в тунеядстве по указу от 4 мая 1961 года в рамках борьбы с тунеядцами и “летунами”. Не его одного по этому указу сослали на определённый срок с обязательным привлечением к физическому труду. Конечно, не подозревали, что ссылают “великого поэта” - его стихи тогда мало кто знал. Но по тексту “Записок” создаётся впечатление, что масса “реакционеров” и “антисемитов” обрушилась на молодого стихотворца с единственной целью - сжить его со свету. Поистине, и с той и с другой стороны ему “делали биографию”, по другим словам Ахматовой, естественно, не приведённым Чуковской. И одним из увесистых “кирпичей” этой биографии явилась “художественно-документальная” (по характеристике Чуковской) запись судебного процесса, сделанная Фридой Вигдоровой. Что в ней “художественного” и что “документального” - понять невозможно.
В 1956 году после самоубийства Фадеева Ахматова, размышляя над клубами дыма вокруг этой трагедии, произнесла:
“- Фадеевская легенда растёт… А тут нужна не легенда. Срочный опрос свидетелей. Подлинные документы. Протоколы. Настоящее следствие по свежим следам. Знаем мы, как наврут потом в мемуарах”.
Наврать можно не только в мемуарах. В послесловии к книге Ахматовой “О Пушкине” Эмма Герштейн написала следующее: “Документальных доказательств воздействия Дантеса на С. Н. Карамзину и А. В. Трубецкого мы не найдём нигде. Эту взаимосвязь Ахматова устанавливает при помощи стилистических наблюдений”. Если последовать примеру Ахматовой и попытаться сопоставить запись Вигдоровой и “Выписку из стенограммы суда”, опубликованную Юрием Бегуновым в брошюре “Правда о суде над Иосифом Бродским”, в контексте поведения Бродского, описанного явно симпатизирующими ему Лидией Чуковской и Анатолием Найманом, приходится признать, что гораздо более соответствуют реальному образу Бродского, его характеру реплики подсудимого из “Выписки” (“А и работать никто не может меня заставить, если у меня другие увлечения”… “Я хочу жить так, как мне это нравится, а не так, как это угодно коммунистам”… “А вот в Союзе все они там антисемиты и фашисты”… “А тебе завидно, пьяница, работающий в сокровищнице культуры?”… “Мне наплевать, что думают обо мне коммунистические дружинники, все они связаны с милицией и партийными секретарями и не дают жить так, как хочется, особенно, если еврей. Найдутся и уже есть, хотя и далеко от нас, люди, которые помогут таким, как я…”), чем “воспроизведённые” Вигдоровой интеллигентские его же стенания: “Я писал стихи… Я думал - это от Бога”.
Вообще “документализм” иных приводимых Чуковской записей вызывает при ближайшем рассмотрении сомнение в его подлинности. Так в книге “Процесс исключения” она описывает процедуру исключения из Союза писателей Владимира Корнилова. Приводятся реплики секретарей Союза, настолько примитивные, что волей-неволей думаешь - их кто-то нарочно оглуплял. Но как не поверить - велась же запись. Кем? Самим Корниловым. Тут же в процессе чтения натыкаешься на ремарку: “Разрывая в клочки свой блокнот”. То есть Корнилов уничтожает всё написанное. А что потом? Собрал обрывки страниц и восстановил уничтоженное? Или записал задним числом по памяти и соответственно “обработал” совместно с Л. Чуковской?
* * *
Сплошь и рядом на страницах “Записок” Лидия Чуковская поминает своего любимого Герцена как несокрушимого борца против “тирании”. “Главное, конечно, то, что в наше время Герцен необыкновенно уместен; всеми средствами художнически работающей мысли он заставляет думать о нашем прошлом и нашем будущем”. Этакая “путеводная звезда”, бывшая “путеводной звездой” в своё время и для тех, кто свергал монархию и устанавливал новый режим, сначала ленинский, а потом и столь ненавистный Чуковской сталинский. Историческое мышление, понимание причинно-следственных связей исторического процесса никогда не было свойственно либеральному сознанию. Чуковской - либералке до мозга костей - оно также не было свойственно. Но главное в том, что “Лида-адамант” пользовалась и пользуется репутацией великой гуманистки, противницы насилия. “Пол в земской избе неделями не просыхал от крови”, - цитирует Чуковская Герцена в контексте разговора о “Реквиеме” Ахматовой и “Одном дне из жизни Ивана Денисовича” Солженицына. Ей впору было бы вспомнить эти слова, когда она получала Государственную премию из рук человека, который незадолго до этого (двух лет не прошло) приказал омыть человеческой кровью асфальт в центре Москвы. Я не буду ссылаться на свидетельства участников тех трагических событий, на их слова, сказанные и написанные по горячим следам. Я приведу совсем недавние слова сугубо “нейтрального” человека, напечатанные в сугубо “аполитичном” издании.
“- В 93-м во время октябрьского путча вы были игроком “Асмарала”. О том, что творилось в те дни на вашем стадионе, который расположен прямо напротив Белого дома, говорят разное. Вплоть до того, что в раздевалки свозили тела убитых. Вам что-нибудь об этом известно?
