Девушка в белом кимоно - Джонс Ана

— Так что, как ты понимаешь, — ее дрожащие губы сжались в такую тонкую линию, что слова с трудом проникали сквозь них, — когда мой ребенок спросит у своих приемных родителей, почему от него отказалась мать, откуда он взялся и кем были его родители, его не будет ждать волшебная история о красивой свадьбе, мерцающих огоньках и запретной любви. Они вообще ему ничего не расскажут, потому что с такой страшной историей, как у меня, мне не хочется, чтобы он ее узнал. Мне будет нечего ему дать.

— Ты дашь ему жизнь, Хатсу, — я пододвигаюсь к ней ближе и обнимаю ее, шепча сквозь слезы. — Ты дашь ему жизнь.

Хатсу сумела уснуть. С каждым вдохом она легонько похрапывает. Вот уже несколько часов я лежу, слушая ее дыхание и думая над ее словами. О том, что она сказала. И о чем умолчала.

Какая уродливая правда.

Само слово «изнасилование» уродливо, словно язык трет что-то мерзкое о зубы, туда-сюда. Но смысл этого слова еще более уродлив.

Хатсу права, мне очень повезло, что у меня добрая история. Вот почему теперь я поделюсь ею с Хатсу. Пусть и она оставит своему ребенку историю о любви и волшебной свадьбе.

Я переворачиваюсь на другой бок и смотрю на стену, думая о своем муже. Муже. Мои пальцы слегка постукивают по животу, передавая внутрь легкие, как касания перышка, толчки. И мне кажется, что внутри что-то на них отзывается. Так легко, что если бы я не лежала совершенно неподвижно, то могла бы этого и не заметить. Хаджиме этого не видит. А я не вижу его. Я постоянно думаю о нем. Все ли у него в порядке? Думает ли он обо мне? Старается ли вернуться?

Я потягиваюсь и лениво зеваю, стараясь не дать сонным глазам сомкнуться. Повернувшись, я нахожу Хатсу проснувшейся и одними глазами спрашивающей у меня: «Пора?» Я моргаю, поднимаю глаза и прислушиваюсь в поисках ответа на вопрос.

Как быстро стучит мое сердце.

Тихо жужжат обогреватели, и время от времени слышен тихий стук, словно маленькие камушки падают на проржавевшую от времени крышу. Это дождь? Я делаю глубокий вдох, чтобы попробовать воздух на вкус. Он оказывается холодным и влажным, с привкусом керосина. А это значит, что Матушка Сато опять оставила фитиль слишком высоко. Мой взгляд возвращается к Хатсу, и я киваю. Дом спит.

Значит, нам пора просыпаться.

Мы оделись в несколько слоев, чтобы не замерзнуть на ночной прохладе и чтобы багаж не оттягивал руки. Хатсу приготовила ключ.

— Пойдем, — шепчу я.

Хатсу берет свою сумку и делает первые осторожные шаги. Пол под ней скрипит и стонет. Мы замираем на месте, чтобы ночь снова наполнила дом привычными звуками. Потом, одновременно, мы поднимаем ногу и ставим на пол. Это было не просто, но обеспечивало нам шанс не быть услышанными. Неужели дверь всегда была так далеко? Возле выхода пол скрипит особенно громко, угрожая привлечь внимание заведующей Сато и ее шпионов.

Мы замираем на месте и прислушиваемся.

Но в доме все спокойно.

Наверное, нам повезло, что сейчас идет дождь. Его легкий шелест помогает нам скрывать наши передвижения. Сердце отчаянно колотится в груди. Мы уже так близко. На террасе я жду, пока выйдет Хатсу, и двигаюсь сама с величайшей осторожностью, стараясь не поддаться желанию броситься бежать.

Луна прячется в темных тучах, почти лишая нас света. Я не рассчитывала на такую погоду, и мы не взяли с собой светильника. Человек, которого застали врасплох, утрачивает половину шансов на успех. Я осторожна с каждым шагом, потому что сейчас на кону стоят жизни наших детей.

— Давай, — шепчу я, беря ее за руку. Земля оказывается скользкой, а ее огромный живот и так лишает ее равновесия. Дождь падает длинными струями и ложится на траву. Пока мы бежим через поляну к узкой тропинке, подолы нашей одежды промокают.

Сомкнувшиеся над тропинкой ветви служат нам зонтиком, спасающим нас от большей части дождя. Я стараюсь пробовать ногой дорожку, перед тем как сделать шаг, потому что сейчас во всех углублениях собираются большие лужи. Видеть я их не могу, и понимаю, что нашла одну из них, только после того, как в нее встаю.

— Будь осторожна, — предупреждаю я Хатсу. Холодный воздух заставляет меня дрожать от холода, несмотря на несколько слоев одежды.

Но больше всего меня сейчас беспокоит тот участок пути, который идет под уклон, потому что дождевая вода сделает его очень скользким. Я бросаю наши сумки и беру Хатсу за руку.

— Иди первой, держись за меня.

Она поворачивается лицом ко мне и спиной к дорожке и начинает спускаться, подыскивая ногой точку опоры. Дождь стучит каплями мне по спине, стекает вдоль шеи и жалит холодом. Весь свой вес я переношу назад, чтобы удержать Хатсу. Она делает шаг за шагом, и вот я уже почти не могу до нее дотянуться.

— Ой! — моя голова резко дергается назад.

Хатсу вскрикивает, резко потеряв опору моей руки, и падает.

— Так значит, вы пытались бежать, да? — раздается голос заведующей, и она снова дергает меня за волосы, так что я падаю прямо на нее. — Я так и знала, что от вас только и жди хлопот!

Я лихорадочно взмахиваю руками, стараясь избавиться от ее хватки.

— Что, удрать, не оплатив? Не выйдет! — и она так зло встряхивает меня, что я кричу.

— Беги, Хатсу! Беги!

— Наоко!

— Беги! — кричу я снова и шлепаю заведующую, которая отшатывается от неожиданности.

Я стараюсь вырваться на свободу, но она тащит меня за собой, с каждым шагом увеличивая расстояние между мной и воротами. Я бьюсь и вырываюсь, рискуя остаться без волос, радуясь, что ключ был у Хатсу, и молясь, чтобы она добралась до ворот.

Я рвусь, пинаюсь, кричу и кусаюсь.

— Ах ты! — Матушка отпускает меня, с руганью отпрянув в сторону.

Я разворачиваюсь и пускаюсь бежать, ощущая вкус крови на губах. Ощущение свободы понемногу меня покидает. Матушка гонится за мной по пятам, осыпая меня яростными угрозами.

Мое сердце колотится, как у кролика, и двигаюсь я такими же скачками, торопливо, ведомая только одним желанием: бежать как можно дальше отсюда. Пусть я бегу не быстро, но у меня есть надежда оторваться от нее с помощью маневров и спрятаться.

Опавшие ветви хрустят под моими ногами, высокая мокрая трава обвивает мои щиколотки. Я прорываюсь сквозь заросли кустов и продолжаю бежать дальше и дальше, пока ее крики не остаются далеко позади. От усталости я едва стою на ногах.

Задыхаясь, я останавливаюсь и стараюсь прислушаться.

Неровная морось дождя стекает с листьев на траву. Звуки, с которыми капли падают с одного листа на другой, похожи на музыку с нарастающим ритмом — « кап-кап-кап-кап» — и паузой перед сменой темпа и тональности.

Но, кроме дождя, я больше ничего не слышу.

Никаких криков, близких или далеких, ни шагов. Никто за мной не гонится.

Но где я нахожусь? И где Хатсу? Молюсь, чтобы она была уже далеко и в безопасности.

Я моргаю, стараясь что-то рассмотреть в темноте, и оглядываюсь туда, откуда я только что пришла. Я бежала, куда глядели глаза, петлями, рывками и, возможно, кругами.

Опустившись на землю, я обнимаю колени. Я больше не понимаю, где нахожусь и что мне делать дальше. У меня становится все меньше и меньше надежды. Мокрая трава и низкие ветки так насекли и оцарапали мои лодыжки, что они вздулись и чешутся, но мне все равно.

Я опускаю руки на землю и погружаю пальцы в жидкую грязь и листья, тихонько покачиваясь из стороны в сторону. Я останусь тут, пережду, пока они не прекратят поиски, а потом, с восходом, двинусь дальше.

Мы вышли глубокой ночью, поэтому утро должно быть не за горами, но с этим дождем сложно судить. Дождь стекает по волосам мне на щеки, скользит по ресницам, по наполненным слезами глазам. Я открываю их, жмурюсь, открываю и пытаюсь сощуриться, чтобы хоть немного сфокусировать взгляд.

Когда я была рядом с остальными, это испытание казалось мне почти терпимым, но сейчас, здесь, в полной темноте и одиночестве? Боль и волнение становятся невыносимыми. На меня нахлынули воспоминания о моих решениях, о тех, что делала я, и о тех, что принимали за меня... Если бы я поступила иначе, была бы еще жива окаасан? Была бы жива я сама? Что было бы с ребенком?