Последний воин. Книга надежды - Анатолий Афанасьев

В угольных глазах Урсулы не отразилось ни удивления, ни осуждения.

— Семён её не винит, — сказала Урсула. — Он за тебя переживает. Он не железный, нет.

— Тебе виднее, конечно… Тогда скажи, как ты сама к Варе относишься?

Урсула, слишком серьёзно обдумывая вопрос, опустила глаза. Пашута наполовину опорожнил кастрюльку, прежде чем она ответила.

— Варя хорошая, у неё сердце как роза. Она не будет с Хабилой.

— Да я-то понимаю! — встрепенулся Пашута. — Ты молодец, Урсула. Я завтра сам скатаю в город, заберу её оттуда. Но ты другое скажи. Для меня очень это важно. Я только у тебя спрашиваю… С Хабилой она не будет, а со мной? Я ей подхожу хоть немного? Вот как ты думаешь?

Урсула смутилась, чёрные молнии метнулись из глаз на стены. Пашута испугался, что она опять задумается надолго.

— Ну ты чего, Урсула? Обыкновенный вопрос. Одни люди подходят друг другу, другие не подходят. Тут ничего обидного нету. Главное — угадать. Про вас со Спириным никак не скажешь, что вы пара, а угадали — и счастливы. Угадать очень трудно. Я думаю, Варя не угадает. Она молодая, ей внешность подавай. Шик чтоб был. А где я его возьму, этот шик?

— Всякой женщине одно надо — чтобы её любили.

Пашута доскреб остатки из кастрюльки, с сожалением заглянул на дно.

— Я раньше тоже так думал. К любви всё остальное приложится. Но ведь для любви сигнал нужен с обеих сторон. Двоим настроиться надо на одну волну. Я настроился на её, а она на мою — нет. И чего мне теперь делать? Ты посоветуй, Урсула, раз ты мудрая.

— Какая я мудрая… Я глупая. Спирин говорит, у меня всего две извилины.

— Не можешь посоветовать?

— Могу. Тебе надо ждать.

— Чего?

— Она опомнится и всё поймёт.

— Пока поймёт, я десять раз дуба дам. В любви — или сразу, или никогда. Нет, поеду в город. Сегодня же поеду. Поговорю с ней напрямик. Заодно Хабиле рыло начищу… На меня, Урсула, морок накатил. Будто я не я… Время чудно движется. То пропадает, то выныривает. Так ведь недолго и того… Но что характерно, Урсула, мне это нравится. Ничего не хочу менять. Пусть длится эта мука. Я не против. Я как вечно пьяный теперь…

Урсула была рада, что он умял кастрюльку мяса. Беда мужика не одолеет, пока он ест с аппетитом.

— Не обижайся на Сеню, — попросила. — Ты же знаешь, какой он. У него всё от сердца. Он на Варю злится, потому что она тебя обидела. Ну, ему так кажется. Ты правда за ней хочешь ехать?

— Не решил пока. То ли ехать, то ли здесь дожидаться. Приеду, а она о себе возомнит бог весть что.

Потом с ней сладу не будет. У меня с ней, Урсула, двояко быть не может. Или по-серьёзному, или никак. Вот где вся закавыка.

— Тогда лучше здесь подождать. Пусть она в себе разберётся. Пусть одна побудет.

— Одна с Хабилой?

Ледяная темень Урсуловых очей внезапно отворилась короткой усмешкой. И лицо ожило, тени отпрыгнули со щёк. Пашута с удовольствием улыбнулся в ответ.

— Смеёшься. Хитрая ты, как все бабы, хотя похожа на куклу. Ты почаще смейся, тебе идёт… Думаешь, Хабило не конкурент?

— Пётр Петрович человек важный… — не удержалась, прыснула в кулачок. — Ох, хотелось бы посмотреть, как с ним Варя обходится. Она такая выдумщица.

— И мне бы хотелось. — Большая порция мяса зарядила Пашуту новой энергией. Он проводил Урсулу до дома, а сам помчался в лес.

Он шёл и с любопытством озирался по сторонам. Как чудесно разыгралась природа. Почки хлынули с деревьев, и трава поднялась на прогалинах озорными зелёными ковриками. Пекло, как летом. На ходу Пашута скинул рубаху, подставил солнышку онемевшее от долгого безделья тело. Не ведая пути, ломил через чащу, исцарапался до крови, рубаху порвал, зацепив за сук. Несколько раз проваливался в пухлые глиняные ловушки-наметы, ноги промочил. Он не знал, куда спешит и кто его манит из леса, но когда наткнулся в густом малиннике на Тихона, ничуть не удивился. И не такие чудеса могли с ним, Пашутой, теперь приключиться. Дед Тихон стоял неподвижно, ухватясь за ствол молоденькой берёзки, и лицо у него было бледное, задумчивое. Он тоже не удивился Пашуте.

— Кажись, ногу повредил, — сообщил извиняющимся смешком. — Оступился. Как шагну, в голову шибко стреляет. Помоги до дому добрести, Павел.

— А чего тебя сюда занесло?

Старик многозначительно ухмыльнулся:

— Я, Павел, по направлению шёл, как и ты.

Пашута довёл деда до ближайшего пенька, усадил, снял с его ноги сапог, размотал портянку, осмотрел ступню. Выше щиколотки небольшая припухлость. Нога бело-розовая, гладкая, вовсе не стариковская. Пашута её покрутил, подёргал, помял.

— Не больно?

— Терпимо. Да мне не впервой с ней маяться. Она ещё с гражданской подвёрнута в этом месте. С коня я, Паша, так удачно грохнулся, весь целый, а в ноге чтой-то стронулось. С той поры как ступлю нескладно, так, почитай, на месяц охромел.

Пашута заново его обул. Старику явно по душе было, как за ним ухаживают.

— Я издаля тебя почуял, Павел. Как ты лишь за деревню вышел. Другому, думаю, кому быть? Бедовалый завсегда к несчастному стремится. Не нами установлено.

— Чем же это я бедовалый, дедушка? — схитрил Пашута. — Если ты Варю имеешь в виду, так она со дня на день вернётся. Да и не такое уж это горе — бабу потерять. Некоторые голову теряют, и ничего — благоденствуют.

— Себя не дури, парень, — строго заметил Тихон. — И бога не гневи. Другого горя нету. Он тебе сразу главное послал.

Пашута присел на соседний пенёк, задымил. Деду протянул пачку. Тот с достоинством отказался. С вызовом глядел на Пашуту, ждал возражения, но Пашута скромно молчал.

— Все остальные беды, — продолжал вразумление дед, — проистекают естественным порядком. Там всё сопоставлено. Родители мрут в порядке очереди, хотя бывает, робята их опережают. Но это из хода вещей выпадает. Когда ребёнок допрежь родителей сгинет, это как бы роковая ошибка бытия. Стерпеть трудно, но приходится… Войны приключаются, мор на людей нисходит, дружка предают, ну и прочее такое… Все эти беды можно в одну строку уложить. Но с женщиной, Павел, особое дело. То есть не со всякой женщиной, а с той, кою полюбил, а она тебе не откликнулась. Тут горе горькое, настоящее. Объясню почему… Обрывается, не завязавшись, узелок, новая возможная нить жизни, а что может быть страшнее? Это горе по самой человечьей серёдке бьёт, по самой грёзе души, где мягкое и беззащитное. Разве что смерть дитяти только и можно к этому горю приравнять… Неведомо какое солнце потухло. Теплом дохнуло, маревом — и кануло в пучине. Даже вспомнить нечего. Когда есть чего вспомнить, хоть плакать можно, а здесь и горсти слёз не наскребёшь на поминанье.

Старик умолк, уставился в пространство пустым, невидящим взором. Пашуту он ошеломил. Говорил коряво, но каждое слово в сознание проникало. Как прав старик! Обрывается именно не начатая нить жизни, вянет вещая надежда под сердцем, — что придумаешь горше? Надежда и память — два живых потока. Когда они иссякнут — зачем просыпаться поутру?

Пашута нахмурился:

— Пока мы болтаем с тобой, дед, она уже, может, домой вернулась.

— Она не вернётся, ты же знаешь, Павел, — укорил его Тихон то ли в недомыслии, то ли в лукавстве. — У ней другие заботы. У ней срок возвращения не приспел. А вот тебе бы следовало прознать, куда её сыч увёз.

— Я уж думал об этом.

— Ты мужик серьёзный, голоса до тебя доходят. Не пристало тебе гордость детскими обидами тешить. Да и грех это.

— И то верно.

Пашута разыскал удобную крепкую палку, отдал старику. Так и побрели потихоньку. Пашута за плечи поддерживал Тихона. Шли не ходко, но без особых трудностей. По пути поговорили уже о другом. Пашута из вежливости поинтересовался, хотя ответ знал заранее:

— Ты какие опять голоса помянул, дедушка?

Тихон внимательно следил, куда каждый раз ногу поставить. Оттого слова его звучали особенно убедительно.

— Ты, парень, как на меня наскочил?

Пашута не помнил.

— Никак не наскочил. Наобум шёл, прогуливался.

— И ничего тебя не тянуло?

— Тоска меня тянула, дедушка, тоска.

Тихон прокашлялся.

— Тоска, парень, это тоже голос. Каждое человечье чувство обязательно звук даёт. А как же… Особенно боль. Я когда об лесину споткнулся, так ажно все деревья вокруг трепыхнулись. Звука боли моей испугались… И приметь, чем крепче терпишь, тем окрест внятнее. От терпеливого человека жуткой силы сигналы идут. Ты вон на каком расстоянии мой крик услыхал? Но и это не предел… Мы с тобой чужие люди, а когда, допустим, родному плохо, дак на краю света встрепенёшься.

— Выходит, ты любому человеку можешь сигнал послать?

— Любому, нет ли, а могу.

До Глухого Поля доковыляли близко к вечеру, и Тихон позвал Пашуту перекусить чем бог порадует. Пустой Пашутин желудок при упоминании о еде радостно заухал. Бог послал им на сей раз шматок сала, буханку коричневого хлеба неизвестной выпечки и миску квашеной капусты. Всё это запивали они крепким чаем. Целым самоваром еле отпарили внутренности после лесной прогулки. Тихон запотел, обмяк на табурете, будто его вширь распялило. Но взгляд его по-прежнему был светел. В избе у старика пахло травами и было чисто прибрано. Пашута поинтересовался, откуда в доме такой порядок.