Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь - Николай Владимирович Переяслов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А еще раньше Катаев довольно едко (а по-другому он, похоже, и не мог) отозвался о вышедшей в 1921 году книге стихов Георгия Шенгели «Изразец», обронив, если я не ошибаюсь, что-то вроде каламбура:
Я глупостей не чтец
Таких, как – «Изразец».
Сам он человек был без преувеличения очень талантливый, его проза сразу же запоминалась читателям своей яркой оригинальностью. Как и в ранних вещах Катаева (довоенного и военного периода), его произведения – это подлинное буйство красок или, как сказал о катаевской прозе Георгий Шенгели – «нарзанная ванна». Поэтому даже в проходных вещах Катаева появляются яркие, сочные образы, живые, неожиданные метафоры. Жаль только, что сам Валентин Петрович был в творческом плане крайне эгоистичным и ревновал своих коллег к их талантам; но хорошо, что все-таки хоть после их смерти он не боялся оценивать их наследие по его истинному достоинству. Вот и об ушедшем от нас Георгии Шенгели он сказал: «Мы его недооценивали». За это он заслуживает от нас глубокое спасибо. Неспроста же он говорил: «Литература – это цепь компромиссов!..»
В 1930 году, в Коктебеле на вышке дачи Волошина, должно было состояться чтение стихов, и читать должен был именно Макс. Но перед самым вечером вдруг приезжает Шенгели. Макс его зовет на вышку и говорит: «Господа, только что к нам приехал Георгий Аркадьевич Шенгели, и потому наша программа меняется: он нам прочтет свои последние стихи». Находившийся там Борис Николаевич (Андрей Белый) чувствует острую антипатию к Шенгели и собирается бежать с вышки под разными предлогами. Но Макс его останавливает: «Боря, куда ты? Сейчас Георгий Аркадьевич будет нам читать свои стихи… Свеча? внизу? Да зачем же тебе самому идти. Катя, Маруся! Сходите, потушите свечу в комнате Бориса Николаевича».
Шенгели прочел несколько стихов. Затем его начинают просить прочесть стихотворение памяти Николая Гумилева. Просит Мария Шкапская. Георгий Аркадьевич стесняется, говорит: «Это ведь ненапечатанное – может многим не понравиться». Но его просят убедительно: «Тем более… Здесь цензуры нет». Шенгели читает хорошее стихотворение, где говорится о том, что приговор поэту писали «накокаиненные бляди». Но что же им до того, когда им светит «вершковый лоб Максима».
«А позвольте спросить, что это: «вершковый лоб Максима»?» – спрашивает Борис Николаевич срывающимся голосом. «Лоб Алексея Максимовича Пешкова», – хладнокровно и раздельно отвечает Шенгели. «Как! Так говорят о Русском Писателе – в твоем доме, Макс! Нет, этого я не могу допустить…» – «Да, но вы живете в обществе, где не только говорят, но где расстреливают поэтов», – отвечает Шенгели на этот вызов…
В том же 1930 году, находясь в московском трамвае у Яузских ворот, Георгий Аркадьевич написал следующее «тяжелое» стихотворение:
Я не знаю, почему,
Только жить в квартале этом
Не желаю никому,
Кто хотел бы стать поэтом.
Здесь любой живой росток
Отвратительно расслабит
Нескончаемый поток
Тайных ссор и явных ябед.
Здесь растлит безмолвный мозг
Вечный шип змеиных кляуз,
Вечный смрад загнивших Москв,
Разлагающихся Яуз.
Здесь альпийского орла
Завлекут в гнилые гирла
Краснопресные мурла,
Москворецкие чувырла…
Потеряв способность спать,
Пропуская в сердце щелочь,
Будешь сумрак колупать
Слабым стоном: «Сволочь, сволочь!»
Георгий Шенгели прекрасно осознавал, что происходит в стране. Он был не только поэтом, мастером слова редкостного духовного наполнения, но и мужественным, волевым человеком.
А 8 января 1934 года умер Андрей Белый. Умер от обернувшегося артериосклерозом солнечного удара, оглушившего его 15 июля 1933 года в Коктебеле, а вдобавок еще и от ярлыков, навешанных на него Л. Б. Каменевым.
Мандельштам уже в день похорон написал в память об Андрее Белом стихотворение «Голубые глаза и горячая лобная кость…» – и на следующий день доработал его как своего рода непосредственный отклик на прощание с ним и похороны:
…Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,
Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец…
Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей
Под морозную пыль образуемых вновь падежей.
Часто пишется «казнь», а читается правильно – «песнь»,
Может быть, простота – уязвимая смертью болезнь?
Прямизна нашей речи не только пугач для детей —
Не бумажные дести, а вести спасают людей…
…Меж тобой и страной ледяная рождается связь.
Так лежи, молодей и лети, бесконечно прямясь.
Да не спросят тебя молодые, грядущие те:
Каково тебе там – в пустоте, в чистоте – сироте…
Смерть Белого, с которым он всего лишь семь месяцев тому назад сидел за одним столом, надолго определила настроение мыслей Мандельштама. 19 января, сидя у себя в квартире вместе с Ниной Грин и неотвязно вспоминая Белого, Мандельштам записал для нее на отдельном листке строфу из стихотворения Георгия Шенгели, обрисовав в нем свой прошлогодний маршрут: «…Там, где на землю брошена / Небесная глина, / Там, где могила Волошина, / Там, где могила Грина…»
Судьба Георгия Аркадьевича Шенгели тесно связана с Крымом. Детство и юность он провел в Керчи, неоднократно бывал в Феодосии. Начиная с 1917 года, часто проводил лето в Коктебеле. Был близко знаком и дружен с Александром Грином. Они неоднократно встречались и переписывались.
«Я очень люблю Грина писателя, – писал о своем замечательном друге Георгий Шенгели, – считаю его первоклассным мастером своего жанра, великим писателем, свежим и необычным, заставляющим очень любить жизнь… Что я особенно ценю в произведениях Грина? Переплетение романтической и реалистической стихии. Мечту – не отвлеченную, абстрактную, а, если можно так выразиться, мечту, поставленную тут же. Этим-то она и наиболее убедительна. Думаю, что именно этим и объясняется успех Грина у публики развитой, интеллигентной…»
Все, кто видел Грина, отмечают в его внешности одну деталь – рост. «Это был очень высокий человек в выцветшей желтой гимнастерке». «Через минуту вошел высокий худой человек». «Грин был угрюм, высок и молчалив». «Это был высокий, худой, малоразговорчивый
