Свидетель или история поиска - Джон Годолфин Беннетт

Несмотря на эти поездки, напряженное ожидание скверно действовало на меня. По натуре я был столь нетерпелив, что любая задержка казалась мне бесконечной. С годами я совершенно изменился, поэтому сейчас мне трудно восстановить то чувство нервного напряжения, с которым я дважды или трижды в неделю отправлялся на вечерние совещания с Аристиди в его богато обставленную виллу в Кифиссии. Но я помню, как однажды сорвался и как-то раз, возвращаясь вечером с женой в Афины, начал вопить, а когда жена попыталась меня успокоить, обернулся и ударил ее кулаком.

Мы оба были поражены: с тех, пор, как мы познакомились, мы даже ни разу не поссорились. Я понял, что сорвался, и согласился на предложение жены уехать из города недели на две. Приближалась Пасха 1926 года, годовщина нашего пребывания в Греции. На Пасху мы отправились в Мегаспелион, в Аркадии. Железная дорога из Платоноса в Калавриту в Коринфском заливе проходит через изумительные места с прекрасными пейзажами, воздействие которых подобно водам Леты, и через двадцать четыре часа я позабыл все свои тревоги. Пасху мы провели в монастыре в Мегаспелионе, вокруг которого ходили скандальные истории об амурных связях местных монахов с девушками из окрестных деревень. Мегаспелион считался обладателем чудотворной иконы Божьей Матери, написанной Святым Лукой.

Еще помню, как мы стояли над местом битвы в Микенах, глядя на восток вдоль равнины. Подлинность греческих легенд не исчезла в веках. Я видел, как возвращается Агамемнон со своими измученными соратниками, и чувствовал бурные эмоции Клитемнестры гораздо более живо, чем это представлено в трагедии Эсхила. В Греции я впервые начал осознавать, что прошлое бессмертно. Я понял, что история — это нечто большее, чем просто факт, и недостаточно разума, чтобы постичь ее.

Мы вернулись в Афины, и я решил прекратить бесполезные встречи, на которых я пытался убедить Аристиди действовать, и посвятить себя изучению греческой античности. Я вновь обратился к Афинскому Акрополю. Я хотел понять, как могло было быть создано подобное произведение искусства. Могу сказать, что камень за камнем я изучил весь Акрополь. Я съездил на гору Пентеликон и собственными глазами увидел, как откалывались куски камня, многие из которых все еще лежат у подножья горы. Я разобрался в способе скрепления камней железом и свинцом и изумился той невероятной точности, с которой каждый камень укладывался на свое место. Сравнивая Парфенон с другими греческими зданиями, я убедился, что его создатели владели секретами, потерянными уже в следующем поколении.

Не меньшее впечатление произвели на меня древние скульптуры, недавно обнаруженные под фундаментом доперикловского здания к востоку от Парфенона. При сравнении этих статуй с произведениями периода классицизма мне казалось, что я наблюдаю огромное изменение, которое невозможно объяснить просто сменой стиля. Как переход от Солона к Периклу, от Гесиода к Еврипиду нельзя свести только к фактам, так и изменения в искусстве Греции слишком грандиозны и чересчур стремительны, чтобы быть объяснимыми простым ходом развития.

На северных склонах горы Пентеликон сохранились малоизвестные святилища культа Орфея. Археологи считают, что они были заброшены до 500 года до Рождества Христова, во времена, когда греческая драма вытеснила древние церемонии. Сидя в развалинах, бывших когда-то местом поклонения, я ощущал силу верований, требовавших долгих и тайных приготовлений, но я понимал, насколько чужда моим убеждениям вера в то, что тайна, сама по себе, является заслугой и, что только несколько посвященных могли участвовать в священных мистериях. Сегодня нам трудно себе представить, насколько велика должна была быть та духовная революция, которая позволила всем афинским жителям равно участвовать в культовых празднованиях в открытых театрах.

В то время произошло одно незначительное событие, тем не менее, надолго мне запомнившееся. Однажды после обильных паводков в Афинах, во время которых утонуло несколько человек, я шел по Омония-стрит, как вдруг наткнулся взглядом на устрашающего вида окно, в котором были выставлены восковые фигуры, изображавшие умерших и умирающих от чумы людей. Это было сделано, чтобы поддержать кампанию по проведению профилактических прививок, но отталкивающие фигуры вызвали во мне совсем другой поток мыслей:»Вот он я с сильным, здоровым внешне телом, но как я выгляжу изнутри? Мое внутреннее состояние больно и выглядит не менее отвратительно, чем любая из этих кукол, но оно скрыто от внешних взоров. Я полон похоти и злобы, но не могу себя изменить. Что пользы в здоровом теле с больной душой? Я должен измениться, чего бы мне это ни стоило. Я должен был отбросить все соображения и остаться с Гурджиевым. В конце концов, он владеет методом — у меня же только одни теории. Он говорил со мной о Бытии при нашей первой и последней встрече. Я знаю все больше и больше, но остаюсь ничем, я должен освободиться от всего этого и вернуться к работе над собой». Это произошло, когда мне было почти тридцать лет. Я говорил себе: «Прошло почти десять лет с тех пор, как я начал поиск, и пока я еще ничего не нашел. Я нахожусь не в лучшем положении, чем практически любой другой человек на этой земле. Если бы мы только могли видеть себя и других изнутри, как я вижу сейчас, все бы изменилось. Почему мы слепы? Или если даже и прозреваем, то забываем об увиденном?»

Вернувшись домой, я рассказал все жене, и мы решили, что я должен предпринять серьезную попытку воплотить на практике то, что узнал от Успенского и Гурджиева. Но, к сожалению, давление внешних обстоятельств оказалось для нас слишком сильным. Я настолько увяз в том, что делал, что не оставалось никакой возможности выбраться, пока решение не пришло другим путем.

Моя растущая отчужденность от Аристиди привела к неожиданным результатам. Он вдруг встревожился. Я использовал это преимущество и заявил, что мое начальство устало ждать и собиралось отправить меня в другую страну. Так случилось, что при переменах в правительстве один из друзей Аристиди занял ключевой пост. За несколько недель моя безнадежная ситуация изменилась настолько, что я был приглашен на встречу, где были принципиально признаны и засвидетельствованы права наследников султана.

К этому времени Нико Николопулюс достал три четверти бумаг, подтверждающих право собственности, так что я мог вернуться в Лондон с впечатляющим набором документов, доказывающих права князей на сотни больших объектов недвижимости, общей стоимостью несколько миллионов фунтов, включая отличные плантации табака в западном Трейсе. Принципалы пришли в восхищение, предложили мне