Свидетель или история поиска - Джон Годолфин Беннетт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мое общение с де Кэем продлилось чуть более двух лет, и я многому у него научился, в особенности широкому взгляду на любую проблему. Он обладал редкой способностью просто излагать свои мысли. Именно он наглядно объяснил мне, что в этой жизни следует рассчитывать только на себя. Мне было только двадцать семь, когда его депортировали, и в то время я слишком сильно на него полагался. Во многом он являл собой полную противоположность мне. Его сердце, отнюдь не ледяное, вспыхивало при малейшем намеке на несправедливость, но он страдал практически безнадежной болезнью — верил, что он не такой, как все. Его слабости были особенно очевидны в свете того, чему учил Успенский. Миссис Бьюмон и я очень хотели, чтобы эти двое встретились. Однажды нам удалось свести их, но из этого ничего не получилось. Джон де Кзй, горевший желанием помогать другим, не смог понять, насколько ему самому нужна помощь. Вдвоем с миссис Бьюмон мы гадали, что бы сделал с ним Гурджиев. Но теперь Гурджиев был далеко, в Америке, с русскими учениками. Однажды вечером Успенский пригласил меня на собрание в дом Ральфа Филлипсона на Портландской площади. Нас было не более десяти человек, и планировалось явно не обычное занятие. Успенский сразу сказал: «Я попросил вас прийти, чтобы сообщить, что решил порвать все отношения с мистером Гурджиевым. Вы можете уйти и работать с ним или остаться со мной. В последнем случае вы должны пообещать, что не будете тем или иным способом общаться с Гурджиевым или его учениками».
Хотя я и знал о разногласиях между Успенским и Великим Жрецом, столь прямое объявление ошеломило меня. Большинство из нас трепетало перед Успенским, поэтому только Филлипсон, грубоватый северянин и очень богатый человек, от которого Успенский зависел, осмелился задать вопрос, вертевшийся у всех на языке. Успенский был явно готов к этому и заговорил медленно и осторожно: «Мистер Гурджиев — человек экстраординарный, и его возможности намного превышают таковые любого из нас. Но и он может ошибаться. По-моему, он сейчас переживает кризис, последствия которого невозможно предвидеть. Большинство людей обладают многочисленными «Я». Если все эти Я перессорятся, большой беды не будет, потому что они слабы. Но у мистера Гурджиева только два «Я» — очень хорошее и очень плохое. Я верю, что хорошее когда-нибудь одержит победу. Но сейчас, в разгар битвы, находиться рядом с ним крайне опасно. Мы ничем не можем помочь ему, равно как и он, в его теперешнем состоянии, ничем не может помочь нам. Поэтому я решил порвать все связи. Но это не значит, что я против него или что я считаю его поступки плохими».
Кто-то спросил: «Если он пойдет по неверному пути, что может случиться?»
Успенский ответил: «Он может сойти с ума или навлечет на себя несчастье, в котором пострадают все окружающие».
Помнится, я ничего не сказал. Я был много моложе других собравшихся, и во всем этом было нечто, чего я не мог понять. Я, безусловно, хотел быть с Гурджиевым. Он был особенным и внушал мне доселе неведомое чувство любви. Ему я обязан удивительным опытом. Но при этом я знал: к Гурджиеву я не поеду. Я был обречен продолжать жить так, как жил.
Годы спустя меня спрашивали, почему я не последовал за Гурджиевым. Не думаю, что причиной тому предостережение Успенского. Было похоже, будто Гурджиев сам уходил от меня, запретив следовать за собой.
Позднее я узнал, что незадолго до этого Гурджиев попал в ужасную аварию: сидя за рулем, он на огромной скорости врезался в дерево по дороге из Парижа в Фонтенбло. Этот удар обрушился и на всех живших в то время рядом с ним. Особенно тягостными были дни, когда Гурджиев с тяжелой травмой головы, без сознания, был между жизнью и смертью. Он сам подробно описывает это происшествие и его причины в потрясающей автобиографической главе его неопубликованной книги «Жизнь реальна только тогда, когда Я Есть." В этой книге показано воздействие разрушительных сил, препятствующих изменению хода человеческой истории, на которое направлена Гурджиевская система обучения.
В течение 1924 года я много работал с Успенским, помогал ему переводить его книги с русского на английский. Хотя я часто отлучался из Англии, мне удавалось активно работать в группах. Я считал эту работу крайне важной и был готов пожертвовать всем ради достижения цели — сознательной индивидуальности, — которую Успенский поставил перед нами. Двухлетнее упорное самонаблюдение давало мне основание полагать, что я знал самого себя и свои слабости. Теперь, почти треть века спустя, я понимаю, что тогда даже не приблизился к желаемому результату.
Внешние обстоятельства моей жизни не были блестящими. Джон де Кэй вышел из игры. Его Американская корпорация не смогла выполнить обязательства перед наследниками, и их отношения прервались. Нужно было либо вообще отказаться от проекта, либо начинать сначала. Я чувствовал, что должен предпринять еще одну попытку. Впервые в жизни я был действительно одинок: ни совета, ни поддержки ждать было неоткуда.
Старый приятель миссис Бьюмон свел меня с нужными людьми — так, чуть ли не спонтанно, сложилась группа разбогатевших во время войны дельцов, ищущих применения своим деньгам в новых странах. Мне доверили вновь связаться с наследниками. Я побывал в Париже, Ницце, Риме и Будапеште. Все мои расходы, включая встречи с наследниками и выдачу им небольших авансов, были оплачены. Последующие полгода, успешные внешне, не были плодотворны для внутренней жизни. Я обошел все кабаре и ночные клубы в полудюжине городов. Слишком много пил, общался с женщинами того странного полусвета, который раньше был мне неизвестен. Наконец все контракты были подписаны, и я с триумфом вернулся в Англию. Свой образ жизни я объявил необходимой составной частью моего опыта, но до сих пор не знаю, так ли это. Мы не в состоянии понять то, чего сами не пережили, но это вовсе не означает, что так уж необходимо понимать людей, живущих немедленным удовлетворением любых своих желаний. Я не вижу смысла в публичном покаянии, но признаюсь, что "с июля 1924 по февраль 1925 мой образ жизни был далек от высоких идеалов.
Заключение контрактов пришлось на благоприятный момент. Ратификация Лозанского договора позволила вести переговоры со странами-победительницами. В Будапеште один из наследников познакомил меня с мэтром Симосом, бывшим
