Отречение - Петр Проскурин

— Что ты хочешь знать, мама?

— Все! Все о тебе.

— Всего никто не знает… Тем более о себе… Валерка опять получил повышение, стал такой важный, особенно когда в форме. Он на хорошем счету, атташе постоянно выделяет его в докладах. С ним все в порядке.

— А с тобой? — спросила Аленка настойчиво, стараясь все-таки пробиться поближе к глубоко запрятанному в душе дочери.

— И со мной все в порядке. Мам, ну что ты? Куда ты гонишь? Ну давай, мам, посидим, помолчим, поглядим друг на друга… Это так редко бывает. Расскажи что-нибудь о доме. Ты как сама, мам?

— Да вот замуж вышла на старости лет…

— Я не об этом, я это знаю. Хорошо тебе? Легче стало?

— Это нелегкий вопрос, дочка. На него непросто ответить… да и есть ли вообще ответ? Он — обрубок, я — обрубок, — вздохнула Аленка, непривычно сумрачно усмехнулась. — Сумеем ли мы срастить наши души?.. Думаю, нет. В нашем возрасте полностью, думаю, это невозможно. Стало полегче, это безусловно, иначе бы я, кажется, и не смогла выжить. Ты должна приехать и увидеть Константина Кузьмича, хотя ты должна его помнить… он бывал у нас по службе. А впрочем, возможно, ты его и не видела, в последние годы жизни отца тебя почти не было дома… Этого и не расскажешь, я чувствую по-своему, а ты приедешь и увидишь все совсем по-своему.

— Я же не главное, мама, главное ты, чтобы тебе было хорошо.

— Мне, Ксения, хорошо быть уже не может, отца и прожитой с ним жизни никто и ничто мне не заменит. Константин Кузьмич, к счастью, умен, он и не пытается этого делать. А жить надо и работать надо… Но, Ксения, давай оставим это для Москвы. Ты ведь приедешь, да? Сама все увидишь, вот тогда и поговорим… Я имею в виду твое последнее письмо о Денисе. Я хочу сейчас узнать побольше о тебе. Ты по-прежнему референтом в отделе культуры?

— Да, мама, но давай лучше не будем, это так неинтересно. Отвечать на звонки, встречать знаменитых людей из Союза, подносить цветы…

— Но подожди, дочка, — запротестовала Аленка. — Ты так этого добивалась!

— Да, добивалась, добивалась любой узаконенной штатной работы, — не стала отрицать Ксения. — И старалась изо всех сил… Хочу быть свободной и ни в чем не стеснять себя, не зависеть от мужа в каждой копейке… Но это так не-ин-те-рес-но! — совсем по-детски протянула Ксения. — Когда другие женщины сидят дома годами и перемывают друг другу кости и только копят деньги, тогда и это хлеб. Во мне что-то сместилось, все-таки ваше воспитание дает о себе знать… Мне все чаще начинает казаться, что жизнь проходит мимо…

— Подожди, дочка, не всегда так будет. Вернешься домой и займешься работой по душе, — сказала Аленка, не веря в то, что говорит, и зная, что и дочь не верит ни одному сказанному ей слову, и, однако, продолжая выдерживать кем-то заданные правила игры. — А как твои успехи в керамике? — спросила Аленка, вспоминая о последних увлечениях дочери разного рода художественными поделками: она лепила и обжигала глиняные фигурки под дымковских кукол, переводила на кальку рисунки с греческих амфор и затем раскрашивала коричнево-черными красками по мокрому алебастру настенные тарелки и панно.

— Мама, я не знаю, я делаю, что могу, но у меня все время ощущение, что жизнь проходит… мимо меня, и я замурована и гляжу на себя со стороны и ничего не могу с этим поделать…

— И потому ты хочешь взять Дениса? Чтобы заполнить им пустоту? Знаешь, дочка, ты не учитываешь, что он уже личность, сложившаяся личность. И знает, чего он хочет.

— И чего же он хочет? — спросила Ксения, и ее потемневшие глаза, как бы заледеневшие изнутри, впервые выдали ее волнение.

— Никогда не догадаешься, — сказала Аленка нарочито спокойно. — Хочет жить у деда Захара. Это и для меня неожиданность. Я в него всю душу вложила, а он прикипел к деду Захару, как будто тот его околдовал, опоил зельем.

— Ну знаешь, мама, мал он еще, чтобы загадывать загадки, мало ли что он еще придумает! — в голосе у Ксении появился резкий, неприятный оттенок. — Здесь превосходная школа с бассейном, с кортом, фехтованием. Расположена в старинном парке, в зеленой зоне. Первоклассные учителя. Лучшие преподаватели, столичные и ленинградские, рвутся сюда, за рубеж… Это намного лучше, чем в Москве. И плюс язык, он же будет владеть французским в совершенстве. Начинать учиться нужно здесь… Фу ты, опять стали! — нервно сказала она, взглянув на часы. — Только что купила новые, швейцарские, на распродаже. Мам, ты не знаешь, почему мне не везет с часами?

— Наверное, потому, что ты слишком хорошо знаешь, чего хочешь, — не осталась в долгу Аленка. — Что поделаешь, не во всем же и не всегда должно везти, так не бывает…

— Вот куплю, ну самые лучшие, дорогие! Походят немного и начинают то спешить, то отставать, а то вовсе станут. Маринка Клюева, мы дружим, шестой год обыкновенную нашу родимую отечественную «Чайку» носит. И — ничего, ходят, минута в минуту!

— И ты купи обыкновенные, отечественные, за наши, советские рубли. Хочешь — вот мои возьми? — Аленка отстегнула браслет. — Будут напоминать тебе обо мне.

— Да я и так о тебе всегда помню, мам…

— Ой ли? Твои письма-открытки… иногда мне кажется, ты их под копирку пишешь…

— Что поделаешь, мам. Валера тоже обижается, я совсем не могу писать письма, они у меня не получаются…

— Давай договоримся, Ксения, оставь Дениса…

— Мы ни о чем не будет договариваться…

— Не упрямься, дочка, Денис — не игрушка, не этрусская ваза. Это живой человек. И ему может быть больно, понимаешь, — больно!

— Мне тоже может быть больно! Не будем говорить о Денисе…

Подошел официант с дымящимся блюдом, торжественно устроил его посреди стола, сказал что-то, глядя на Ксению, сверкнув белыми зубами, и пропал. Аленка и не ожидала ничего хорошего, но все таки в глубине души надеялась на чудо, на ответное сердечное движение со стороны дочери, на какой-то, хотя бы мимолетный проблеск близости, но опять ощутила холодную, не пускающую дальше определенной черты отстраненность; ничего изменить уже было нельзя, и она вновь почувствовала застарелую, навалившуюся усталость. Ей хотелось просто посидеть, поболтать о пустяках, как болтают с посторонними безразличными людьми, по той или иной причине оказываясь вместе, и, выждав приличествующее время, с облегчением распрощаться и затем час-другой полежать у себя в номере. Она уже не обращала внимания ни на ювелирно оформленные блюда, ни на бутылку старого бургундского, торжественно, словно святыню, завернутую в сверкающую салфетку и преподнесенную с подобающей почтительностью. Аленке, как говорится, ни к селу ни к городу вспомнился грустный и немного смешной случай из детства дочери, что-то про ежа, жившего тогда на даче под верандой, и дочь, молча отпивая вино, с тихим, неподвижным лицом слушала, затем ее длинные, умело подведенные брови дрогнули, изломанно приподнялись, и в лице появилось знакомое Аленке упрямое выражение.

— Мы совсем не о том говорим, — сказала она, — ты, мам, не о том думаешь… и я не о том…

— Я уже не знаю, о чем говорить с тобой, дочка, — тихо вздохнула Аленка.

— Я тоже не виновата, что я такая, — сказала Ксения с лицом, по-прежнему отрешенным и напряженным. — Я не умею по-другому, я — другая, понимаешь, мам, другая, совершенно другая! А ты не хочешь этого понять. Мы разные, и в этом не виноваты, ты же умная, неужели ты до сих пор с этим не примирилась?

— У тебя что, неладно с мужем?

— Ах нет, нет! — в лице Ксении промелькнула уверенная улыбка. — С Валерой у меня как раз все нормально, мы отлично понимаем друг друга. Это главное в жизни, понимаешь! Я, мам, думаю о другом, у таких сильных родителей, как вы с отцом, у детей почти нет выбора… У них лишь два пути: или идти за вами, подбирая без разбора все вами наработанное, хватать любую крошку с родительского стола, или во всем идти родителям наперекор, все ваше отвергать… искать свое, может быть, как раз противоположное!

— Интересно, чем мы с отцом вам поперек дороги встали! — возмутилась Аленка, забывая о своем намерении посидеть с дочерью тихо и мирно.

— Не надо упрощать, мам, — попросила Ксения, — ты же умный человек… может быть, я выразилась неловко, но я очень, очень хочу, чтобы ты меня поняла…

— И я этого хочу, — в тон ей сказала Аленка. — Вот только все у нас остывает. Давай поедим немного, не пропадать же добру, это же все, наверное, стоит уйму денег! — указала она на столик. — Я хочу выпить… посмотрим, чем тут удивляют… Ну, со свиданьицем, дочка, как говорят у нас в Густищах…

Они замолчали; стараясь не дать разрастись в себе бесполезной, ненужной сейчас обиде, Аленка выпила вина и съела кусочек ароматного мяса с какой-то острой приправой; что ж, не получилось, как было задумано, так тому и быть; дочь сразу же захотела оградить себя от родительской воли, и, вероятно, она по-своему права, резко противопоставив свой мир, свои интересы, — с этим было трудно, по необходимо смириться: слишком уж она были похожи, мать и дочь.