На Двине-Даугаве (Повесть о верном сердце - 2) - Александр Кононов

Воинский начальник хрипел за картами в клубе Благородного собрания:

- Кто будет туда железную дорогу строить? Казна? Не верю!

- Господин Шебеко облечен высоким доверием, - мягко возражал партнер, крупный банковский чиновник.

- Чьим? Говорите прямо - чьим?!

Чиновник неопределенно пошевелил пальцами пухлой руки над лысой головой.

Воинский начальник вгляделся в этот жест и просипел:

- Неужели?

- Во всяком случае... при дворе заинтересованы.

- При дворе? Значит, стоит, по-вашему, купить акции?

Чиновник пожал плечами:

- Покупают...

И действительно, покупали - мелкие торговцы, чиновники, провизоры, вдовы на пенсии.

А купец Арбузников, картинный бородач, похожий на трефового короля, восклицал в Коммерческом банке, куда зашел по делам:

- Да это ж святое артельное дело! В пояс надо кланяться господину Шебеко!

- Совершенно верно - артельное дело, - вежливо улыбался тот же банковский чиновник. - Артель имущих. В этом - весь смысл акционерного общества. Бывают артели неимущих - грузчиков, бурлаков. А это - артель людей состоятельных.

Трефовый король покосился на чиновника веселыми разбойничьими глазами и распрощался, ушел. Акций он не купил.

И вдруг прошел слух - неизвестно, откуда он взялся: Шебеко отдают под суд.

Судить его будут в Риге.

48

Такой уж выдался тот год: урожай на всякие новости.

Не успели люди как следует поговорить о Шебеко, как появилось новое известие: взяты под домашний арест барон Тизенгаузен, доктор Рипке, некий Дамберг и еще несколько человек.

Оказывается, это группа лиц, давно уже занимавшихся шпионажем в пользу одной иностранной державы. Какой? Германии? Да разве она собирается воевать с нами? Германский император - близкий родственник царю, как же им воевать друг с другом?

Даже в квартире слесаря Оттомара Редаля говорили о деле Тизенгаузена, Дамберга и Рипке.

- Теперь-то их возьмут за жабры! - сказал зашедший вечером Никонов.

- Может, возьмут, а может, и нет. У Тизенгаузена большие... как это... связи.

Никонов даже рассердился на Редаля за такие слова.

- "Как это, как это"! Если б не было доказано, что они шпионы, не стали б тревожить такую персону, как Тизенгаузен. А если уж доказано, как такое дело спрячешь?

- Захотят - спрячут.

О петербургских связях барона Тизенгаузена говорил не один Оттомар Редаль.

Сила этих связей стала известна всем, когда Тазенгаузен, Рипке и другие ровно через две недели оказались на свободе.

Чуть было не испортил им дела Дамберг: он угостил караулившего его жандарма коньяком, от которого тот уснул на целые сутки, а сам исчез из Прибалтики бесследно.

Лишняя улика для следователя по особо важным делам! Невиновный человек не станет спасаться бегством. Кроме того, поступили сведения о гувернантках-немках, которыми руководила некая Ирма Карловна из "Затишья", подчиненная Дамберга.

Но все это теперь не имело значения.

Дело о бароне Тизенгаузене и других было по распоряжению из Петербурга прекращено.

К весне выяснилось, что никакой кары не понес и тайный советник в отставке Шебеко.

Имущество разорившегося акционерного общества - клочок земли в Латгальском бору - продали, общество было объявлено несостоятельным, а Шебеко заново отделал себе особняк в Петербурге.

Разговоры о его скором аресте прекратились так же внезапно, как и возникли.

49

Аресты в городе все же были. Арестовали троих рабочих по обвинению в подпольной революционной деятельности.

...Вечером Оттомар Редаль говорил Русеню:

- Придется спрятать литературу понадежней. Что ты скажешь о доме Персица?

- Дом Персица? - удивился Гриша (разговор происходил при нем - как гордился он таким доверием!).

- Ну да, - спокойно ответил дядя От. - Русень работает там главноуправляющим.

- Старшим дворником, - поправил Русень.

- Так вот, если спрятать у тебя, не найдут?

- Чтоб найти, надо разобрать каменную лестницу.

- Лестницу? - Редаль засмеялся и подмигнул Грише: - Этот Русень всегда что-нибудь придумает.

- Старый Персиц очень экономный господин. Надо было немножко отремонтировать парадный вход, - ну, зачем для этого звать людей со стороны? Я же старый каменщик. Персиц заплатил мне два рубля - о, я с благодарностью взял их и починил все, как полагается! Устроил все что надо. Ты меня понял? Теперь под лестницей есть такое местечко, что и домовой про него не узнает.

- Домовой не узнает, а жандармы как примутся шарить...

- Шарить мало. Я говорю: пришлось бы разломать всю лестницу.

- Ну, поглядите на него! - воскликнул Редаль, очень довольный. Всегда этот Русень выдумает что-нибудь необыкновенное.

- Парадная лестница уж очень на виду, - сказал Гриша и покраснел: он в первый раз позволил себе высказаться о таком серьезном деле.

- Вот это и хорошо.

- Ну как же положить туда литературу, чтоб никто не видел? И как взять ее снова?

- Так мой же собственный кабинет - под лестницей! Я ведь не только старший дворник - я швейцар. Господин Персиц очень экономный человек. Я там, под лестницей, полный хозяин и днем и ночью.

- Ну, значит решено. Сегодня попозже все, что можно, переправим к тебе. Молодец, Русень! Я всегда говорил, что у тебя министерская голова.

- А я никогда и не отказывался! - засмеялся наконец и сам Русень. Может, меня еще и назначат министром. Дай только срок.

...В одиннадцатом часу вечера Гриша позвонил у парадного входа в дом Персица. Дверь, освещенная электрическим фонарем, разукрашенная всякими резными завитушками, сразу же отворилась, и Русень почтительно принял из рук Гриши его потертое пальто, фуражку и большой, тяжелый с виду пакет, завернутый в бумагу.

- Пожалуйте наверх, - сказал он с поклоном.

Гриша поднялся на второй этаж, сказал нарядной горничной с кружевной наколкой на голове:

- Я к Самуилу.

И стал ждать в комнате, где стояли кресла с гнутыми золочеными ножками, а по стенам висели портреты дам и бородатых людей в длинных сюртуках.

Вышел Самуил Персиц, не скрывая своего удивления:

- Какими судьбами?

- Шел мимо.

Удивление на лице Персица было все-таки чрезмерным и не очень-то доброжелательным.

Гриша сказал:

- Я сейчас интересуюсь поэзией.

- Поэзией? - Удивление Самуила приобрело более благожелательный оттенок.

- Да. Я слыхал, ты пишешь стихи.

Самуила Персица как будто подменили.

Он забегал по комнате, нервно посмеиваясь, потирая руки.

- Ты тоже слыхал обо мне? Знаешь, на меня уже эпиграмму сочинили!

- Да?

- Послушай:

О Персиц, ярый сочинитель,

О гениальнейший поэт!

Душою - Феба ты служитель,

А телом - отставной корнет.

Меня уже знают! - проговорил Персиц самодовольно.

- А почему "корнет"? - спросил Гриша.

- Ну это, конечно, для рифмы. Но эпиграмма неплохая - и я бы подписался под такой. Знаешь, я пишу эпиграммы, сонеты, баллады... Да! И баллады - это новый для меня жанр.

Пометавшись по комнате, видимо очень взволнованный, он принялся глуховатым голосом, подвывая, читать свои стихи.

Там действительно были и Феб и его служитель - поэт, были всякие эльфы и ундины.

- Теперь я прочту тебе последнее свое произведение - балладу!

Гриша не знал, как ему наконец уйти отсюда. Персиц все читал, читал неутомимо...

Прошло немало времени - Русень уже проверил, конечно, не было ль за пакетом слежки на улице.

Под монотонное завывание Персица Грише захотелось спать, и он встал:

- Я еще зайду к тебе.

- И я к тебе. И я! - вскричал благодарный Персиц. - Знаешь, как приятно встретить понимающего поэзию человека... Как ты нашел мои стихи?

- Очень. Очень!

Гриша вспомнил слово, которым, бывало, поощрял его самого Оттомар Редаль.

Ян и Гриша мальчишками - это ж было целых три года тому назад показывали дяде Оту свои щуплые мускулы: "Ну как?" И дядя От говорил: "Очень, очень!" Что "очень" - неизвестно. Но все-таки это походило - хотя и с натяжкой - на похвалу.

- Очень. Очень! - сказал Гриша и не выдержал - засмеялся.

Внизу Русень прошептал, подавая ему пальто:

- Все в порядке.

И Гриша вышел на улицу.

Накрапывал в темноте непрошеный дождик, журчал в водосточных трубах, - конец зиме, конец зиме!

50

В городе все чаще стали говорить о забастовках. Рассказывали об арестах на заводе "Феникс" в Риге, о волнениях в Питере, о том, что на юге расстреляли шестнадцать матросов.

И еще глухой, не всем понятный, но нарастающий грозный гул донесся из далекой Сибири.

...Шесть тысяч рабочих на Ленских приисках поднялись против нечеловеческих условий, в которых приходилось им работать.

Шесть тысяч человек забастовали.

Безоружную, мирную толпу бастующих рабочих в упор расстреляли жандармы. Имя их начальника, ротмистра Терещенко, получило позорную известность на всю Россию. О нем писали в газетах, даже в такой, как "Речь": ее хозяева, боящиеся народа, вопили о бунте, "о стихийном бунте". Черносотенные листки утверждали, что рабочие шли к начальству с палками и камнями, а это - грозное оружие в руках многотысячной толпы!