Всё изменяет тебе - Гвин Томас

Сидя у камина, я мысленно увидел перед собой совершенно ясную картину. Неудовлетворенная любовь Джона Саймона и Кэтрин Брайер привила ему мягкий и разъедающий пессимизм, постепенно разрушивший его веру в возможность решительных действий в любой сфере, и вовлекла его в гибельное миротворчество по отношению к людям, которых он на основании собственного опыта и прежних оценок сам считал неисправимыми хищниками и грабителями. Он постепенно поддался параличу воли. Исцелиться он может лишь с переменой обстоятельств.

Миссис Брайер и Дэви жили в собственном мирке болезненных восторгов. Эти увечные, стараясь понять тайну своего уродства, погружались в потоки отупляющих молитв и дошли до состояния почти полного бесчувствия. В этом мире были свои собственные законы удовлетворе ния и воздаяния. И если Джон Саймон захочет опрокинуть преграды, стоящие на его пути, и нанести удар Брайерам, как он, по — видимому, собирается нанести удар Пенбори и другим кровопийцам, если он положит конец ненужным мучениям и перевернет жизнь матери и сына, то они будут страдать от этого не больше, чем от прежней своей терпеливой и смиренной жизни.

Кое — какими из этих мыслей я поделился с Парром, который совсем было уже собрался заснуть, положив голову на край стола.

— Однажды, — начал Эдди голосом, который я едва мог расслышать, так как губы его почти вплотную прикасались к доске стола, — в одном из северных поселков я увидел ребенка; было ему лет восемь, и он уже присматривал за машиной. Вид у него был восьмидесятилетнего, во всяком случае, он казался бесстрастным и благоразумным, как старец. Глянул я на этого малыша как раз в тот момент, когда голова его склонилась к плечу, а самого его затянуло в машину. Когда — нибудь я непременно напишу об этом длинную и потрясающую поэму, поэму, которую будет так же тяжко читать, как тяжко мне пережить и написать ее. Но всегда, когда мне удается скопить достаточно денег на покупку бумаги, я опять вижу этого ребенка; он все смотрит на меня и говорит; «Я ведь уже все сам сказал, какого же дьявола ты еще возишься с этим!»

Тут вошел Бенни Корниш, застегивая на ходу свою куртку, подтягивая штаны и прожевывая последний кусок. Он оставил дверь полуоткрытой, и вскоре вслед за ним показался Джон Саймон. Он обнял Бенни за плечи.

— Слушай, Бенни, вот что я хочу просить тебя передать Джереми Лонгриджу: скажи ему, что он прав, а я виноват. Скажи ему, что сейчас я еще лишь наполовину в здравом уме и наполовину оглушен мукой. Но муку я скоро передам кому — нибудь другому, хотя бы Плиммону, а сам окончательно приду в себя. Скажи ему, что пока еще в наших долинах нет оружия, но с оружием ли или без него, а когда придет время выжечь нечистоты, мы станем с ним плечом к плечу. И еще передай Джереми, что послезавтра ночью я буду ждать его в таверне «Листья после дождя». Ты запомнишь?

— Я передам ему это слово в слово. Потому и послали меня, что стоит мне раз услышать что — нибудь и я уж могу повторить это без запинки.

— Вот и прекрасно. Будь здоров, Бенни!

— Всего хорошего и вам, Джон Саймон Адамс!

Юноша бросил беглый взгляд в сторону дедушки, который сидел, уронив голову на грудь, и подмигнул ему. Потом он открыл дверь и был таков.

Хозяйка дома проводила нас к месту, отведенному нам для ночлега, и мы улеглись. Заснув, я очутился во власти самых мрачных снов.

14

На следующий день в послеполуденную пору я снова шагал по главной улице Мунли. До того как я расстался с домиком Корнишей, Джон Саймон высказал предположение, что для меня не представляет опасности еще раз сходить в Мунли, ведь я, в сущности, еще ничего такого не совершил и его имя не связывают с моим. Он не стал бы просить меня заглянуть в Мунли, сказал Джон Саймон, если бы не опасался, что встреча с Лонгриджем в таверне «Листья после дождя» может кончиться провалом. Он не считал возможным идти на свидание вслепую, рискуя застать Лонгриджа арестованным и попасть в %засаду. Поэтому мне следовало связаться с Эйбелем и, только получив от него заверение, что путь совершенно свободен, дать знать об этом ему, Джону Саймону, по ту сторону холма.

Когда Джон Саймон впервые заговорил об этом, я не очень — то обрадовался, хотя, конечно, невесело мне было торчать здесь со старым Корнишем, который смотрел на меня как бы с планеты немой тревоги и дурных предчувствий. Но стоило только Эдди Парру сказать, что он готов взять это на себя, если у меня есть малейшие сомнения насчет исхода разведки, как я заявил, что почту за честь хотя бы чем — нибудь помочь им.

По дороге я на самое короткое время забежал на квартиру к Брайерам; там я встретил племянницу миссис Брайер, Фебу — служанку в доме Пенбори. От нее я узнал, что Плиммон и Радклифф готовят мне и Джону Саймону виселицу — аккуратненькую и законом освященную висе лицу — за убийство Бледжли, а Лимюэла собираются сделать коронным свидетелем и главным подручным палача. Она же представила мне исчерпывающий и увлекательный отчет о бурном столкновении между Плим- моном и Элен Пенбори. Ворвавшись в комнату Элен, Плиммон громовым голосом, который, вероятно, был слышен на вершине Артурова Венца, упрекал ее в том, что она преступно позволила себе, пусть даже на одно мгновенье, иметь дело с таким балаганным пройдохой, как я. На основании свидетельских показаний о моей виновности, представленных дворецким Джабецем, который старался выслужиться перед Плиммоном, последний стал расценивать меня как более ядовитую занозу, чем даже бунтовщики из Мунли. Эта новость не содействовала моему успокоению. Я позволил Брайерам накормить меня, не сообщил им никаких сведений о местопребывании Джона Саймона и расстался с ними так быстро, как только мог.

Проходя по улицам Мунли в предвечерней тишине, я убедился, что теперь поселок еще более похож на вооруженный лагерь, чем в последний раз, когда я видел его. Через каждые несколько ярдов были размещены группы солдат — конных или пеших. У пехотинцев был какой — то смущенный и недовольный вид, говоривший, что они действуют не по доброй воле, а из — под палки. Но кавалеристы, крепкие, как быки, молодчики, большей частью сынки богатых фермеров, получали истинное удовольствие от каждого острого и драматического момента, сидели на своих конях с подчеркнутой непринужденностью и совершенно явно горели нетерпением лишний раз проявить свою ретивость. Я шел вперед, низко опустив голову и стараясь не привлекать к себе внимания. На пути моем оказался капитан Уилсон, вооруженный с ног до головы всеми мыслимыми средствами убийства. Увидев меня, он нахмурился, но не сделал попытки задержать меня. Он то и дело поворачивал голову, чтобы полюбоваться новым флагом, водруженным на шпиле поселковой ратуши. Приходили какие — то молодые девушки и любезно предлагали пищу и питье солдатам, в особенности кавалеристам. Но из мужчин и женщин старших возрастов я не встретил никого.

Вдруг я заметил Лимюэла Стивенса и приветливо помахал ему рукой. Едва он увидел меня, как бросился бежать и нырнул в свою лавочку. Я попытался было нагнать его, но, очутившись у двери, нашел ее накрепко запертой. В сердцах я потряс дверь, громко, хотя и не слишком, окликая его по имени. Через стекло мне видны были Лимюэл и Изабелла, стоявшие в полумраке. Они держались за руки и оживленно болтали, как две сороки, сквозь хвосты которых только что просвистел выстрел. Даже через все преграды я явственно ощущал их паническое возбуждение.

При свете ранних сумерек я дошел до таверны «Листья после дождя». Во дворе ее расположилась значительная группа пехотинцев. Им было скучно. Изредка они перебрасывались друг с другом отрывочными фразами, явно не проявляя интереса даже к собственным голосам. Некоторые солдаты были заняты приведением в порядок вещевых мешков и оружия, но и это делалось вяло и без энтузиазма. Лица солдат были угрюмы и полны какого — то опасного раздражения, в особенности когда глаза их останавливались на двери, ведущей в таверну. Около двадцати лошадей стояло на привязи вдоль правой стены трактирного двора. На мое приветствие солдаты что — то хмуро пробурчали в ответ. Пробираясь к двери в таверну, я споткнулся о винтовку какого — то черноволосого гиганта, который в сердцах хватил меня кулаком по ноге, да еще изрыгнул грязное ругательство на меня и на Мунли.

Большая комната таверны была вся заполнена офицерами добровольного кавалерийского отряда — иоменов. Рассмотрев их в непосредственной близости, я больше, чем когда бы то ни было, подивился их необычайному росту, силе, невозмутимому самодовольству, написанному на их лицах. Мне было над чем поломать голову, когда я попытался подсчитать — а сколько же им понадобилось в жизни съесть отборной пищи, поглотить прекрасного воздуха и усвоить бесспорных истин, чтобы дойти до такого чисто лошадиного совершенства. Их оживленная беседа не стихла, когда я вошел в помещение. Эйбель обслуживал офицеров напитками, сохраняя при этом такое же бесстрастие, как и его стойка. Он даже и виду не подал, что знает меня… Господа офицеры приняли меня, по — видимому, за служащего таверны и поэтому даже лишним взглядом не удостоили.