Ленинградские повести - Всеволод Кочетов

Близко ухнул гулкий разрыв. Над рекой плыло черное облачко от немецкого бризантного снаряда. Рядом с ним тугим клубком вспыхнуло второе…

— Хорош тыл! — обиженно сказал Терентьев.

— Тыл не тыл, пререкаться с тобой не намерен. Ты мне дело подавай, а не уток. Изволь охрану посевов организовать как полагается. Чтоб ни одна морковка не пропала, ни одна горошина.

Терентьев только изумлялся: гремят разрывы, рукой подать до переднего края, а Долинин, как два, как три года назад, требует от него охраны посевов. Есть более важные дела, до гороха ли?

Долинин словно подслушал его мысль.

— За своими помещичьими замашками о бдительности позабываешь, Терентьев, — с непривычным раздражением продолжал он. — Шпиона-баяниста прозевал. Неделю тут подлец этот терся. А ты ходил мимо, табачком, поди, угощал… Стыд! Из Ленинграда за ним приехали. Куриная слепота у тебя развивается!

Батя опустил глаза в землю. Точно. Немецкого лазутчика с баяном он что правда, то правда — действительно угощал табаком, песни его тут слушал развесив уши.

— Да, промахнулся, сильно виноват, говорить нечего, Яков Филиппович.

— Это тебе не селезень. — Долинин помолчал. Стрельба утихла, снова слышалось пение примолкших было полольщиц, снова они плыли в ярко-зеленом морковном море. — А ты знаешь, — спросил он, — знаешь, что такое боевой порядок?

— Как же! — не понимая еще, к чему клонится разговор, повеселел Терентьев. — Еще бы не знать, я — солдат старый. Знаю.

— Ну, а все-таки, что такое боевой порядок?

— Боевой порядок?.. — Батя надулся и выпятил грудь, будто перед ним было его казачье начальство. — Боевой порядок — это чтобы каждый имел свое точное место в строю, знал, как товарища держаться, куда идти, что делать, где стрелять, где клинком рубать.

— Ну, а если солдат выбился из боевого порядка?

— Плохо тогда дело… — Батя подергал себя за ухо. — Воюют тогда без тебя, а ты только по полю путаешься. — Он снова подергал себя за ухо и, начиная догадываться, куда ведет Долинин, снова помрачнел и потянулся в карман за кисетом. — Огород с полем боя равнять нечего, Яков Филиппович, — сказал он, закуривая. — Пойдем-ка по домам лучше, комар наваливается.

Они двинулись к деревне. Пройдя несколько шагов, Долинин сказал:

— Если хочешь знать, мы со своим огородом тоже в боевом порядке стоим. Мы второй эшелон армии. И территориально и по существу. Удивляюсь, как ты этого не понимаешь. «Равнять нечего»!..

— Почему, думаешь, не понимаю? Понимаю. — Терентьев обиделся. — Должны снабжать, и все такое. А говорить, что я по полю болтаюсь…

— Не я, сам ты это сказал: из боевого порядка кто выбился, воюют без него.

Чувствуя, что Долинин уже начинает посмеиваться над ним, Батя облегченно улыбнулся в усы.

— Яков Филиппович, — сказал он проникновенно. — За посевы не беспокойся. Все мои наличные силы о них хлопочут. А этого, — он опять встряхнул убитого селезня, — зажарим напоследок. Больше не буду, ей-богу. Не веришь?

3

Дни стояли тревожные. Никто, конечно, и до этих дней не думал, что враг отказался от планов захвата города. Но зимние хмурые дни позиционной обороны как-то отодвинули мысль о возможном новом штурме. Ленинградцам думалось, что положение на фронте долго теперь не изменится, — до каких-нибудь больших, решающих наступлений всей Красной Армии. И после такого затишья, тем более грозной казалась опасность, вести о которой разными путями доносились до заречного колхоза. Это не был страх перед врагом — в возможность захвата города никто не верил, — это было опасение за то, что от новых боев пострадают результаты больших восстановительных работ. Не забылись еще пожары минувшей осени, и неужели их вновь ожидать, этих буйных разгулий пламени?

Покончив с обычными дневными хлопотами, Маргарита Николаевна до сумерек молчаливо сиживала в палисаднике на ветхой скамеечке под старой яблоней. За Невой, за широкой равниной, над Красносельскими холмами догорали багровые зори, клубились тяжелые плотные тучи, придавленное ими к горизонту солнце плющилось и медленно погружалось в землю. От Пушкина и Славска тянулись тогда к Ленинграду длинные тени. Где-то у их основания, на гребне одной из высот, остался колхоз «Расцвет». Немцы окопались перед городом на южных и западных возвышенностях, кроме Пулковских, и далеко просматривали всю широкую приневскую равнину. Один из офицеров штаба Н-ской армии, нередко заезжавший в колхоз, рассказывал на днях о том, как, перелистывая немецкий журнал, принесенный разведчиками, нашел в нем любопытный снимок. Снимок был сделан мощным телеобъективом, поэтому отчетливо были видны корпуса и трубы Кировского завода, большой район морского порта и чуть ли не часть Васильевского острова.

Наблюдая за ползущими по земле вечерними тенями, Маргарита Николаевна непременно вспоминала об этом рассказе; ей казалось, что в свои большие цейсовские бинокли немцы видят и ее, и яблоньку, под которой она сидит, и каждый домик колхоза. В такие минуты Маргарита Николаевна чувствовала себя чем-то вроде божьей коровки под линзой исследователя. Не так ли, еще в школе, она на уроках естествознания рассматривала с подругами под лупой пчелу или осу, потом брала острый ланцет, вскрывала насекомое, изучала его внутреннее строение? Что сто́ит и тем, в Пушкине, взять ланцет… Напряженная подопытная жизнь. Пока день, пока беготня в полях, пока хлопоты, споры, заботы, — забываешь об этом. Но проходит вечер, — бывало, он приносил успокоение, отдых, прогулки с дочкой в луга, веселую возню в копнах свежего сена… — а теперь с приходом вечера начинается унизительное беспокойство, когда не знаешь, куда спрятаться от далеких, невидимых, но настойчиво наблюдающих за тобою чужих глаз.

В один из таких вечеров Маргарита Николаевна не выдержала напряжения. Вечер был ветреный и какой-то грозный. Солнце уже расплющилось, как обычно, и, заливая кровью днища недвижно повисших над горизонтом туч, уходило за край земли; синие тени ползли по невским равнинам, они приближались быстро, и невыносимо было сидеть в палисаднике на скамье. В дом идти, спать, еще не хотелось, и Маргарита Николаевна вышла за деревню: не может же не быть где-нибудь укромного местечка!..

Ветер нес ей вслед сладкий запах цветущих лип; впереди скрипуче перекликались два дергача, один — где-то совсем близко, за огородами, другой — подальше, у леса. Лес стоял таинственный и черный. Он шумел и волновался. Маргарита Николаевна шла по узкой тропке среди высоких трав, роса холодила оголенные ноги, подол легкой юбки набухал от этой луговой влаги, ветер то вскидывал юбку парусом, то плотно обжимал вокруг коленей. От ветра делалось удивительно легко и бодро, тело теряло весомость; постепенно оно стало совсем воздушным, ноги показались сильными, упругими пружинами и сами собой прибавляли шагу. «Вот хорошо я придумала прогуляться, — сказала себе Маргарита Николаевна. — А то сижу, что бронзовый Будда, только нервы расстраиваю».

Чем дальше шла Маргарита Николаевна, тем радостнее становилось у нее на душе.

Так дошла она до пруда, до большого плоского камня, на котором сидел Виктор Цымбал. С той ночи, когда Виктор приходил под ее окно, они еще не встречались без посторонних.

Узнав его в сумерках, Маргарита Николаевна хотела повернуть назад чтобы не подумал, будто она ищет с ним встречи. Но Цымбал ее уже заметил.

— Маргарита, — сказал он просто. — Иди сюда, на камень. Он теплый, нагрелся солнцем, до утра не остынет.

— А почему ты думаешь, что я собралась сидеть тут до утра?

— Брось злиться, иди! — Он поднялся, взял ее за руку, подвел к камню и усадил. — Хорошо ведь, правда? Помнишь, ребята в общежитии ходили зимой на кухню и рассаживались на плите?

Конечно же, Маргарита Николаевна помнила эту громадную плиту на кухне старого загородного дворца, в котором размещался техникум. Раскаленная днем, плита до поздней ночи сохраняла тепло. После ужина ее захватывали старшекурсники, сидели на ней с книгами, зубрили, спорили, вели долгие беседы, мечтали вслух. Душой таких бесед и мечтаний был Коля Чепик, под стать Маргарите Николаевне тех дней, заносчивый, самоуверенный студент. Он увлекал слушателей проектами использования тепла, которое в своем центре содержит «наша дряхлая планетка». Какие-то предлагал бурить скважины, пропускать расплавленную магму по особо огнеупорным трубам, проложенным под поверхностью земли: тогда и на полюсе будут тропики, «планетка» омолодится, расцветет. «В Нарьян-Маре — ананасы, представляете? Рис — в Мончегорске!» Он даже показывал ответ какого-то профессора на его письмо; профессор подтверждал, что возможность использования тепловой энергии, скрытой в центре земного шара, в принципе не исключена.