«Сыны Рахили». Еврейские депутаты в Российской империи. 1772–1825 - Ольга Минкина

В сентябре – октябре 1821 г. в Комитете министров рассматривалась жалоба депутатов на притеснения приезжающих в Ригу евреев. Это было уже второе выступление депутатов по этому делу – первая записка о несчастьях рижских евреев была подана депутатами министру духовных дел и народного просвещения еще в мае 1820 г. Обе записки были объединены в кратком пересказе в журнале Комитета министров: за нарушение правил, регламентировавших приезд и проживание евреев в Риге, «взыскивается с евреев всякий раз по сто рублей, или в первый раз высылаются они с конвоем, а в другой наказываются палками. Один еврей, находившийся в тяжкой болезни, отправлен был за сие из города закованный в железа»[981]. Остается только предполагать, с какой степенью подробности была изложена в одной из записок депутатов последняя ситуация. Требования депутатов охарактеризованы предельно лаконично, без изложения аргументации последних: «Депутаты просили, чтобы сии стеснительные распоряжения и наказания были отменены и чтобы собратия их допускаемы были в Ригу с обыкновенными плакатными паспортами»[982]. Комитет министров постановил потребовать объяснений от рижского военного губернатора Ф.О. Паулуччи, который, как и следовало ожидать, отрицал все обвинения в свой адрес. Получил ли губернатор копии обличительных записок еврейских депутатов или же предполагал, в каких конкретных злоупотреблениях его обвиняют, неясно. Во всяком случае, в тексте его отношения Комитету министров обнаруживаются новые, опущенные в первоначальном изложении подробности, пропущенные сквозь призму яростного отрицания: «Показание кагала, будто один еврей был выслан больной и от испуга еще более занемог, а чрез несколько месяцев умер, совершенно ложно, потому что оный еврей чрез шесть месяцев после высылки из Риги был опять там пойман. Равным образом несправедливы показания депутатов, будто бы один еврей был закован в железа»[983]. Таким образом, обнаруживается еще одно «действующее лицо» – рижский кагал, возможно обратившийся к посредничеству депутатов, возможно действовавший самостоятельно или через «поверенных». Паулуччи требовал также наказания еврейских депутатов «за неосновательные их жалобы и неуместные домогательства»[984]. На то, что еврейская депутация рассматривалась в качестве полноценного политического субъекта, указывает и то обстоятельство, что дело было передано на рассмотрение императору. Собственноручная резолюция Александра I гласила: «Я полагаю, полезнее не делать отмены в рижских постановлениях»[985]. Она означала, что еврейские депутаты не смогли защитить интересы своих единоплеменников. Этот случай продемонстрировал определенную уязвимость еврейского представительства, его зависимость от капризов императора и устремлений центральных и местных чиновников.

Превращение еврейской депутации в бюрократическое учреждение, внешне больше похожее на часть административного аппарата, чем на представительный орган, отразилось в официальной части делопроизводства депутации: переписке с кагалами и отдельными евреями (поверенными или частными просителями), которая велась на бланках Министерства духовных дел и народного просвещения, и официальной части документации кагалов, предназначенной для местных властей и также отражавшей эту сторону взаимоотношений кагалов с депутатами. Язык и оформление этих документов свидетельствовали о том, что кагалы и сами депутаты стремились представить депутацию организованным по всем правилам бюрократическим учреждением высокого ранга, координирующим деятельность еврейского населения. Так, 3 апреля 1819 г. виленский кагал в отношении к формально подчиненному ему ковенскому кагалу сообщал, что «депутат еврейского народа Зундель Зонненберг предписанием своим от 21 февраля за № 17 уведомляет сего [виленский кагал] о получении им от его сиятельства господина министра духовных дел и народного просвещения предписания»[986] об упоминавшемся выше позументном сборе. Соответствующее распоряжение вместе с копиями «предписаний» Зонненберга и министра духовных дел было разослано по всем кагалам Виленской губернии. Виленский кагал каждый месяц собирал с входивших в ареал его влияния кагалов сведения о собранных суммах «для донесения о сем депутату еврейского народа Зунделю Зонненбергу»[987]. По-видимому, обычным явлением было обращение поверенных от тех или иных групп еврейского населения или глав кагалов непосредственно к министру духовных дел, а депутатам при этом предписывалось донести решение министра до просителей. К примеру, 28 января 1821 г. Лапковский и Айзенштадт писали виленскому кагалу по поводу прошения старшины кагала местечка Оникштины Берко Копыловича, обратившегося к Голицыну с жалобой на виленскую казенную палату: «Мы, депутаты еврейского народа, по долгу звания своего предписываем возвратить просьбу ту просителю»[988] О деятельности депутатов по частным просьбам дает представление эпизод со всеподданнейшей жалобой виленской еврейки Пески Страшунской «на виленского аптекарского провизора Деймерса», который «принудил насилием малолетнюю дочь ея Злотку к противозаконному сожитию, потом довел ее обольщением к побегу из родительского дома с разными вещами и к принятию христианской веры»[989]. Просьба была отвергнута как «неосновательная», а депутатам поручалось передать это решение П. Страшунской[990]. Депутаты, таким образом, выступали не в качестве защитников еврейских интересов, а в качестве части бюрократического аппарата, которая должна была облегчить работу канцелярии Министерства духовных дел и народного просвещения по обратной связи с еврейским населением. Аналогичным образом, депутаты обязаны доводить до сведения кагалов вновь издаваемые указы о евреях[991]. Но деятельность депутации, как будет показано ниже, не ограничивалась официальной стороной.

Согласно мемории Четвертого еврейского комитета за сентябрь 1826 г., уже в конце 1820 г. «за дерзость пред начальством по представлению цесаревича [Зонненберг] был лишен своего звания»[992]. Однако сам Константин Павлович в предписании виленскому, гродненскому, минскому, волынскому и подольскому губернаторам в том же сентябре 1826 г. упоминал «Зонненберга, о несчитании коего в звании депутата состоялось в 1823 г. особое высочайшее повеление»[993]. Во всяком случае, в начале января 1824 г. Зонненберг уже фигурирует в делопроизводственных документах в качестве «бывшего депутата»[994]. Каковы были истинные причины отставки, остается неясным[995]. Личный секретарь Зонненберга Ицхак Сассон сообщал в своих мемуарах, что этой отставке немало поспособствовали остальные еврейские депутаты, желавшие отомстить за постоянные интриги, которые вел против них Зонненберг, сочетавший подачу записок и доносов с личными беседами с сановниками. В ходе этих таинственных переговоров он «длинными искусными речами» старался оклеветать остальных депутатов[996]. В 1821 г. при скандальных обстоятельствах покинул свой пост и Диллон. Он навлек на себя немилость императора, сопровождая его в очередной поездке за границу[997], а затем оказался в Минске под следствием за ряд мошенничеств и ложные доносы[998]. При этом, как и в изложенном выше эпизоде с высылкой Диллона в 1817 г., Александр I использовал свое право самодержавного правителя вопреки законодательству вмешаться в ход рассмотрения любого дела. 2 июня 1822 г. он распорядился, чтобы, невзирая на установленный законом порядок следствия, все бумаги по этим делам были представлены императору в «собственные руки» и окончательный приговор мог быть вынесен только им[999]. Что же касается Лапковского, то, по данным упомянутой выше мемории Четвертого еврейского комитета, 10 января 1822 г. он ушел в отпуск и больше не возвращался[1000]. Таким образом, в последующих эпизодах, связанных с еврейской депутацией, фигурируют только Айзенштадт, Эпштейн и Файтельсон.

Отмеченное выше стремление Голицына навязать депутации функции «российского Синедриона», определяющего унифицированные правила религиозной практики еврейского населения империи, проявилось в деле о секте воронежских крестьян-субботников, якобы усвоивших некоторые элементы иудейского культа под влиянием евреев[1001] 22 ноября 1822 г. министр духовных дел поручил Айзенштадту и Файтельсону предписать еврейскому населению, «что евреи должны воздерживаться от всяких объяснений о вере с подданными России нееврейской веры (sic!) и в тех местах, где евреям позволено пребывание всеединое, и в тех, куда им позволено приезжать на время, на письме и на словах, явно и тайно»[1002]. Запрет на еврейский прозелитизм мотивировался в отношении министра как российским законодательством, так и ссылками на соответствующие места в Талмуде и сочинениях Маймонида[1003]. Возможно, последние заимствованы из «представлений» депутатов, пытавшихся, как и в 1820 г., доказать Голицыну, что еврейская традиция «не только не обязывает, но даже возбраняет обращать кого-либо в свою веру»[1004]. Отметим, что галахические правила обычно носили окказиональный, конкретный характер и были весьма многообразны. Расходились мнения еврейских религиозных авторитетов разных эпох и по поводу прозелитов[1005]. Произвольное отождествление властью русских сектантов-субботников, строивших свою религиозную жизнь на своеобразном прочтении Ветхого Завета, с упоминаемыми в еврейских религиозных текстах «герами» («чужаками», желавшими присоединиться к общине), позволяло обвинять евреев в распространении иудаизма среди нееврейского населения. Однако такие меры, как публичное чтение в синагогах и бейс-медрешах официального объявления еврейских депутатов о запрете на прозелитизм[1006], никоим образом не могли повлиять на распространение движения субботников. Значение же постановлений депутатов как галахических предписаний, легитимировавших правительственную политику на уровне еврейского религиозного права, также было весьма сомнительным с традиционной точки зрения[1007].