Вот в чем фокус - Герман Дробиз

—   Давай, давай,— сверлил Алик.

У входа в редакцию стоял парень в солдатской Гим­настерке без погон, в галифе, сапогах. Он разглядывал вывеску.

—   Товарищ! — крикнул секретарь.— Можно вас на минуту? Вы не торопитесь?

—   Нет.— Володя подошел поближе и задрал голову.

—   У нас тут, как бы вам это объяснить... Творческий кризис. Рифму не можем найти. На слово «арбуз».

—   Сладкий груз,— ответил Володя.

Секретарь быстро перелистывал тетрадь, а над пле­чом у него висел Алик. Оба молниеносно пробегали строчки, иногда переглядывались. Володя, как полага­ется начинающему автору, сидел на краешке стола и не дышал.

Секретарь долистал до последней страницы, пробе­жал ее. Задумался. Пробежал еще раз. Переглянулся с Аликом. Алик хмыкнул со снисходительным одобрением. Секретарь выдвинул ящик и швырнул на стол пачку фо­тографий. Это были многочисленные пейзажи столицы. В газетах такие фотографии называют фотоэтюдами. Секретарь привычным жестом разложил из них пась­янс, прицелился, выхватил одну и жестом позвал Во­лодю.

—    Вот так ставим этюдик,— объяснил он, расчерчи­вая красным карандашом макет полосы,— а так — сти­хотворение. И сразу все заиграет.

—   Ты когда в Москву приехал, солдат? — спросил Алик.

—   Вчера.

—   Ничего себе! А завтра уже напечатаешься! — не то поздравил, не то возмутился Алик.— Ну, прямо Есе­нин: пришел, увидел, победил. Старик,— обратился он к секретарю,— было такое в твоей газете — чтоб вчера приехать, а завтра тиснуться?

—   Сегодня,— поправил секретарь. Он снял телефон­ную трубку и набрал двузначный номер.— Ниночка? Сейчас досыл придет на третью. Стишочек. Очень ми­лый... Угу... Арбузы? Убираем, конечно... Линеечку неж­ную какую-нибудь подыщи, лирическую. Воздушную та­кую... Угу...— Он положил трубку, внимательно погля­дел на Володю, на закипающего Алика и сказал:

—   Здоровая конкуренция. В обстановке здоровой конкуренции лучших поэтов страны можно ожидать по­явления истинных перлов.

Алик тяжело задышал, сильно повзрослев лицом И может быть, разразился бы грандиозный скандал, если бы Алик не сообразил все-таки, что везучие солда­тики приезжают и уезжают, а ему еще жить да жить, сквозь годы мчась, в полном контакте с этой газетой и ее секретарем.

—   На моих костях...— Он с горькой усмешкой поло­жил руку на Володино плечо.— Старик, с тебя причи­тается.

Володя, однако, продолжал находиться в полном неве­дении относительно того, что происходило в душе Алика Все его сознание было заполнено непостижимым фактом

—   Вы сказали — сегодня? — слабым голосом спросил он.

—   Дырка, понимаешь? — ответил за секретаря Алик.— Меня выбросили — дырка в полосе, тобой за­ткнули. Ты амбразуру закрыл, ты герой.

—   Дырка... Какая дырка? — рассмеялся Володя.

—   Никогда не видел, как газету делают? — ухмыль­нулся секретарь.— Алик, своди его в наборный.— Он с треском выдрал листок из Володиной тетради.

—   Стойте! — ахнул Володя.— Там еще одно!

Секретарь перевернул листок, глянул:

—   Это слабо.

И перечеркнул жирным красным крестом.

На металлическом столе — талере — лежали рамы с набором сегодняшнего номера. Над одной из них кол­довала худенькая, коротко стриженная девушка в чер­ном халате. Ей только что принесли стопку новеньких, еще горячих строк. Острым шильцем она выдергивала старую строчку, смело, голыми пальцами хватала новую и ставила ее на место. При этом, судя по сложенным в трубочку губам, она насвистывала. Из-за шума лино­типов, стрекочущих по соседству, слышно не было. Яр­кий сноп электричества заливал стол и ее перепачканные краской руки.

—   Вот она, твоя дырка,— Алик ткнул пальцем в набор.

Девушка подняла голову.

—   Привет! — энергично поздоровался Алик.— Зна­комься: Владимир Торохов, поэт. В Москве проездом. Первая публикация. На моих костях. А это,— обратился он к Володе,— Ниночка. Метранпаж.

Володя смотрел на Нину. Она ему очень нравилась. Нина смотрела на Володю. Он ей очень нравился.

—   Да я не поэт,— сказал Володя.— Учусь.

—   И я не метранпаж,— улыбнулась Нина.— Тоже учусь.

Они помолчали. Алик перебирал рассыпанные по столу строчки.

—   Может, будут поправки,— сказала Нина.— Это ведь газета. Звоните сюда, я вас проинформирую.

—   Хорошо. Я позвоню.

Они кивнули друг другу на прощание. Алик повел Володю к линотипам. Нина склонилась над набором. С половины дороги Володя вернулся:

—   Извините, забыл, как вас зовут?

—   Нина.

Они сидели в ресторане писательского клуба.

—   Врешь, Вовочка,— говорил Алик, выкручивая пу­стым бокалом замысловатую траекторию вокруг бутыл­ки.— Мало ли что до армии было. Ни в какие плотни­ки ты не вернешься, ни в какой Смоленск не поедешь. Будешь здесь, в Москве, бегать по редакциям, а потом сюда, в клуб. Не ты первый, не ты последний...

Володя ворочал головой, разглядывая людей за со­седними столиками.

—   Это все писатели, да? Интересно...

—   Пушкина здесь нет,— грустно сказал Алик, и было непонятно, то ли Пушкина здесь вообще нет, то ли он просто вышел.— Тебе снится, что ты летаешь?

—   Снится.

—   Ну-ну...

В зал ввалилась шумная компания мужчин и жен­щин разного возраста. Все женщины были в простор­ных сарафанах с юбками в пол, все мужчины, кроме одного, были в джинсовых куртках и таких же брюч­ках. Возглавлял компанию рыжебородый толстяк с ма­ленькими хитрыми глазками, одетый неряшливо и туск­ло. Костюм его был помят, а галстук скрутился веревоч­кой. Но видно, толстяк был каким-то могучим писате­лем, потому что все смотрели ему в рот и исполняли его приказы, как на службе. Под его руководством были сдвинуты вместе три стола. Компания густо облепила их, загудела, захохотала, теснясь вокруг рыжеборо­дого.

—   Алик! Алька! — крикнули оттуда.

Алик обернулся. Ему призывно махали. И сам ры­жебородый в шутку, но властно изобразил скрюченным указательным пальцем, как он вытаскивает Алика за шиворот и переносит к себе.

— Извини, старик, я сейчас. Общнусь с мэтром.

Он прошел к ним. Рыжебородый покровительствен­но похлопал Алика по спине, для чего ненадолго припод­нялся из кресла. Женщины обнимали Алика, одна даже поцеловала. Один в джинсах что-то прошептал ему на ухо. Алик выслушал, засмеялся. У него снова было живое мальчишеское лицо.

Володя поднялся. Вышел из зала, миновал узкий пе­реход и очутился в просторном холле. Вокруг него шли, сидели, разговаривали писатели. Двое играли в шахма­ты, один говорил по телефону, сидя за низким столи­ком в углу. В бильярдной комнате, дверями выходящей в холл, один писатель полулежал на борту стола и до­тягивался кончиком кия до шара, а второй наблюдал за ним, потягивая папиросу...

Володя закрыл глаза.

В бильярдной играли Пушкин и Лермонтов. Лермон­тов полулежал на борту стола и дотягивался кончиком кия до шара, а Пушкин наблюдал за ним, раскуривая трубку с длинным чубуком. За шахматами сидели Бе­линский и Гоголь. Белинский играл белыми и только что сделал ход. Гоголь изучал положение на доске, скло­нившись к ней своим острым носом. Положение, кажет­ся, было неважное. Неподалеку, на диванчике, сжав большие кулаки, прямо держа голову, сидел Маяков­ский. Перед ним, прижимая шляпу к длиннополому паль­то, стоял Горький. Он смотрел на Маяковского с беспо­койством и тревогой. По диагонали через холл, ни на кого не глядя, шел Александр Блок. В углу, за низким столиком, сидел Лев Толстой. Он говорил по телефону Вызывал такси к подъезду...

Володя открыл глаза. Писатель, вызывавший такси, наконец договорился обо всем, что ему было нужно, поднялся и ушел. Володя сел на его место. Взял трубку

Послушал гудок. Положил трубку. Кто знает, может, ее когда-нибудь и вправду держал в сухонькой сморщен­ной руке Лев Николаевич Толстой.

—   Это Володя Торохов! — кричал он, косясь на даму за стеклом будки.— Торохов! Плохо слышно? Я с авто­мата звоню. Теперь хорошо? Здравствуйте, Нина... Нет, тогда мы не здоровались. Мы тогда еще незнакомы были. Здравствуйте!.. Все в порядке?.. Как четыре строч­ки убрали?! Какой хвост?! — завопил Володя.— В этих последних строчках весь смысл... Да ты пойми, это образ, образ!.. Я на тебя не кричу. Я не на тебя кричу... Да, газета. Нет, не понимаю... Давай встретимся, тогда объяснишь. Я по телефону не понимаю... Можешь? В шесть? Ладно, в шесть. Где?.. Я не знаю, где это... И это тоже не знаю... Давай, у Пушкина.

Дама была полная, строгая, красивая. Она смотрела через стекло на парня в гимнастерке, и разнообразные мысли бороздили ее чело. Парень повесил трубку.

—   Такой молодой и такой нервный,— сердито, но не без игривости сказала дама, втискиваясь вместо Володи в будку.— Что у вас там случилось?

—   Хвост у меня отрезали,— объяснил Володя.— А в нем был весь смысл.