Стоять в огне - Богдан Сушинский

– Прижмись спиной к стенке. На бок… к стенке, – прошептал в ответ сержант и сам тоже, осторожно, стараясь не шуршать камнями, вдавил свое тело под нависший над ними пласт дерна.

Немцев, очевидно, было двое. По крайней мере ударили они по кустарнику из двух автоматов. Одна очередь прошила каменистый холм по ту сторону оврага, осыпав сержанта и Марию градом щебня и роем срикошетивших пуль. В какое-то мгновение Крамарчуку даже показалось, что гитлеровцы остановились на пласте дерна, как раз над ним. Ужаснувшись, Николай закрыл глаза и, не из слепого страха, а из страстного желания выжить, творил молитву Богу, чуду, судьбе: «Пронеси! Спаси! Не выдай!..»

57

– Ефрейтор, – позвал Штубер сидящего внизу, на первом этаже башни, денщика, который был у него и рассыльным, и ординарцем, и одновременно часовым. – Стрелка-Инквизитора ко мне.

– Яволь, господин гауптштурмфюрер. Зебольда тоже?

– Стрелка, мой ефрейтор, Стрелка. – Это уже не первый случай, когда, получая приказ вызвать кого-нибудь из «рыцарей», Крюгер уточняет, нужно ли при этом приглашать и Зебольда. Очевидно, привык, что при принятии любых важных решений непременно присутствует и любимец командира – фельдфебель. А переспрашивает, чтобы не делать лишнюю работу. Судя по всему, в этой войне Крюгер боялся только двух вещей: как бы не оказаться инвалидом (о смерти он никогда не упоминал, будто для него лично смерти не существовало) и не перетрудиться. – Впрочем, Зебольда тоже! – крикнул Штубер уже в бойницу, так, что фельдфебель смог получить приглашение и без посредничества Крюгера.

Они так и появились вместе: Стрелок-Инквизитор, а за его спиной – фельдфебель. Если его вызывали с кем-то и не обращались к нему первому, Зебольд всегда становился за спиной приглашенного, независимо от того, был это пленный русский или свой, немецкий солдат, один из «рыцарей». Каждый, с кем говорил в таких случаях Штубер, обязательно ощущал у себя за спиной зловещее присутствие «мясника Витовта». Эффект этого присутствия Штубер уже не раз проверял на допросах партизан и пленных.

– Не стану утверждать, что госпиталь пошел вам на пользу, Толкунов, – оценивающе измерил его взглядом Штубер. Он стоял напротив Стрелка-Инквизитора, вцепившись руками в ремень и слегка покачиваясь на носках. Никому из подчиненных, если им предстоял серьезный разговор, садиться он обычно не предлагал. В группе это знали.

– Как и ранение, господин гауптштурмфюрер, – ответил Толкунов на ломаном немецком, и Штубер сразу же отметил, что языковая практика в немецком госпитале не прошла для него бесследно.

– О ранах в моем присутствии следует говорить с гордостью, Толкунов. Это раны солдата. Или, может, я что-то не так понимаю, мой фельдфебель?

– Именно в этом смысле Стрелок-Инквизитор и напомнил о своем ранении, – вступился за агента фельдфебель. Ах, это особое умение Зебольда подыгрывать! Как часто оно приходилось Штуберу очень кстати. Способности и услуги фельдфебеля в этом были просто неоценимы. – Но, насколько я понял, говорить ему сейчас следует больше на русском. Чтобы случайно не вставить в разговоре немецкое слово.

– Вы поняли, Стрелок-Инквизитор?

– Кажется, да.

«А ведь фельдфебель не мог знать, с какой стати я пригласил его сюда. Или мог? – спросил Штубер уже самого себя. – Неужели, прежде чем позвонить мне, Роттенберг или кто-то из его людей успел проконсультироваться с Зебольдом? Но когда, каким образом? Может, и само имя Стрелка-Инквизитора всплыло по рекомендации нашего любимчика фельдфебеля? Невероятные вещи происходят в этой древней обители рыцарей!»

– Я так редко приглашаю вас, Стрелок-Инквизитор, и так нечасто утруждаю приказами и заданиями, что фельдфебель Зебольд сразу воспринял ваше приглашение как начало серьезной работы.

– Мне бы еще пару недель. После ранения…

– Успокойтесь: речь идет не о заброске в тыл русских…

– А, ну тогда… Тогда что ж…

Ему было под сорок. Удлиненное, чем-то смахивающее на индейскую маску, лицо, розоватые навыкате глаза, дряблые морщинистые щеки, узкие сутулые плечи…

Все в этом невзрачном человеке было отталкивающе-убогим, никому и в голову не пришло бы подозревать его не то что в работе на одну из могущественнейших в Европе организаций – гестапо, но даже в обычной человеческой неискренности, настолько он казался смиренно-жалким и доверчиво-услужливым. Но точно так же мало кому пришло бы в голову, что этот агент – один из самых жестоких исполнителей приговоров. Штубер не раз видел его в деле и всегда задавался вопросом: «Неужели этому человеку действительно не знакомы ни чувство сострадания, ни жалость, ни отвращение?!»

В жестокости своей в группе с ним мог сравниться только Карл Лансберг – Магистр. Но тот по крайней мере ощущал «оргазм» своего садизма, он наслаждался пыткой, смакуя человеческие страдания. Этот же, казалось, вообще не проявлял никаких чувств. И расстреливал, и добивал, и затаскивал человека в костер с каким-то непостижимым безразличием. Впрочем, пристрастие к огню у него все же ощущалось. Наверное, оно исходило из опыта, приобретенного за время двухмесячного пребывания в лагерной команде крематория. Именно там и приметил Толкунова один из знакомых Штубера – начальник охраны концлагеря. Это он предложил гауптштурмфюреру завербовать пленного, предчувствуя, что этот непостижимо черствый, бездушный человек еще может пригодиться ему. Похоже, что начальник охраны оказался провидцем.

А следующее открытие сделал сам Штубер, уже здесь, в группе. Как оказалось, в этом узкоплечем сутулом человеке бродила какая-то поразительная, внешне ничем не выдаваемая сила. Во время одного из «гладиаторских боев» Стрелок-Инквизитор захватил за пояс двух своих противников, подтащил к себе и, слегка присев, приподнял их так, что ремни оказались выше его плеч. А ведь каждый из противников весил под восемьдесят килограммов. Увидев это, Штубер просто опешил и, не поверив своим глазам, попросил проделать этот цирковой номер еще раз.

Однако настоящее признание его как «рыцаря Черного леса» и агента гестапо пришло к Стрелку-Инквизитору несколько позже, в ночь его испытания. Нет, Штубер никогда особенно не изощрялся в выборе испытаний. Наоборот, в этом он был примитивно однообразен: просто-напросто новичку поручалось уничтожить очередной «ликвидационный материал», поставщиком которого очень часто был именно Роттенберг.

Когда настало время испытывать Стрелка (тогда у него еще была такая кличка, вторая часть ее – Инквизитор – появилась после испытания), в подвале здания гестапо в украинском городке на границе с Польшей, где тогда временно базировался Штубер со своим отрядом, оказалось трое старых цыган. На них и пал выбор. Выезжая на лесные маневры, Штубер прихватил их с собой и поручил Толкунову следить за ними. Первое, что тот сделал, – связал всех троих вместе и, привязав к двум деревьям, усадил на огромный муравейник. Там они промучились до вечера. А вечером, подготовившись к ночлегу в палатках, Штубер разрешил Стрелку пустить их в расход, предложив самому избрать способ казни.

Штубер до сих пор с ужасом и отвращением вспоминает то, что произошло потом. Стрелок отвел обреченных за километр от лагеря, к трем росшим на краю каменистого обрыва деревьям, привязал их, потом сходил за канистрой керосина и облил нижние части деревьев и ноги обреченных. Все это время Штубер и Зебольд следили за ним, скрываясь в кустарнике, и слышали, как, поджигая одного цыгана, Стрелок приказывал двум другим: «Смотрите и войте, как волки! Вас ждет то же самое!» После этого уселся на камень и молча смотрел и слушал, как в страшных муках погибает первая жертва. При этом его возмущало, что оба цыгана время от времени теряли сознание. Ленясь подходить к жертвам, палач бросал в них камнями и кричал: «Я сказал: войте! Войте так, чтобы на волках шерсть искрилась!»

Почему-то ему очень не хватало именно их вытья, от которого так и не замеченные Стрелком Штубер и Зебольд содрогались, словно их самих вот-вот должны были поджечь.

Когда первый цыган сгорел, этот новоявленный инквизитор невозмутимо поджег второго и снова около получаса просидел, глядя, как в обнимку друг с другом погибают человек и дерево, и был страшно огорчен, увидев, что третий цыган уже мертв. Он просто не выдержал пытки этим зрелищем.

– Неплохая работа, – похвалил его Зебольд, выйдя из своего укрытия (Штубер решил не раскрывать себя). Теперь можешь зарыть их в землю или сбрось в обрыв.

– Так ведь до утра еще есть время, – деловито ответил Стрелок-Инквизитор. – Еще вон того, околевшего, подогрею, и потом уже всех троих… То есть все то, что там от них останется…

Зебольда, никогда не страдавшего излишней чувствительностью, неожиданно затошнило, и он поспешно отошел. Подоспевшие к тому времени другие русские, навербованные из бывших пленных, – те вообще не смогли приблизиться к месту казни, а Толкунов снова спокойно уселся на свой камень и, глядя на третий факел, просидел до самого рассвета. Кто знает, возможно, при этом он представлял себе, что, как и прежде, сидит у печи крематория и смотрит в окошечко. Ведь там, в лагере, он был единственным из команды, кто любил наблюдать это зрелище. По крайней мере, именно за этим занятием трижды заставал его начальник охраны лагеря. После этого и решил, что такого человека надо сохранить для Штубера.