О Сталине с любовью - Любовь Орлова

Представить себе жизнь советского человека без общественной работы невозможно. Работу по профсоюзной линии я не считала своей главной общественной работой. Главной общественной работой были и остаются для меня встречи со зрителями. Но можно ли назвать «работой» или «нагрузкой» то, что доставляет огромное удовольствие, то, без чего я не представляю себе свою жизнь? Встречи со зрителями ценны для всех актеров, но для тех, кто преимущественно снимается в кино, они ценны вдвойне. В театре есть живой контакт со зрителями, которого лишены киноактеры. Отзывы в прессе, письма в газеты и на радио не могут заменить живого общения, восторженного блеска глаз, улыбок, обмена мнениями. После каждого выступления я чувствую, что стала богаче. Не преувеличиваю нисколько, общение со зрителями делает меня богаче, лучше, умнее. Зрители — мои друзья, судьи и учителя.

Однажды, не помню точно даты и месяца, то ли в декабре 39-го, то ли в январе 40-го, помню только, что дело было зимой, помню холод, вьюгу, которые делали пребывание в тепле особенно уютным, так вот, однажды Сталин сказал мне:

— Что бы ни случилось, я навсегда останусь твоим другом. Хочу, чтобы ты это знала.

В словах Сталина я услышала предвестие грядущей разлуки. Мне стало грустно, «легла на душу печаль», как выражалась мама. Сталин почувствовал мое настроение и принялся рассказывать что-то веселое, а потом вдруг оборвал себя на полуслове и предложил посмотреть «Волгу-Волгу». На словах: «Эй, подруга, выходи-ка и на друга погляди-ка, чтобы шуткою веселой переброситься», по моим щекам вдруг потекли слезы. Я смахнула их и несколько раз глубоко вдохнула. Глубокие вдохи помогают успокоиться. Сталин сделал вид, что ничего не заметил. Закончив просмотр, мы переглянулись.

— Мы друзья, и ничто не сможет разрушить нашу дружбу, — повторил Сталин.

— Да, конечно, — поспешно согласилась я.

В тот вечер Сталин был особенно чуток, нежен и заботлив. Он окружил меня такой заботой, которую я видела только от мамы, да и то лишь в детстве. Печаль моя скоро улетучилась, я смеялась, шутила и благодарила судьбу за все хорошее, что выпало на мою долю.

Все рано или поздно заканчивается, но разве это повод для печали?

Вспомнилось из Тютчева:

В разлуке есть высокое значенье:

Как ни люби, хоть день один, хоть век,

Любовь есть сон, а сон — одно мгновенье,

И рано ль, поздно ль пробужденье,

А должен наконец проснуться человек…

Не выношу, когда слышу брюзжание: «А вот раньше было лучше…» Сразу же приходят на ум тютчевские строки:

Обломки старых поколений,

Вы, пережившие свой век!

Как ваших жалоб, ваших пеней

Неправый праведен упрек!..

Как грустно полусонной тенью,

С изнеможением в кости,

Навстречу солнцу и движенью

За новым племенем брести!..

Не хочу и не собираюсь становиться «обломком». Сердце мое, несмотря на возраст, растущий с каждым годом, открыто новому. Я живу, жадно впитывая впечатления, я живу в радостном ожидании перемен, я приветствую все новое, прогрессивное. Нельзя застревать в прошлом, нельзя отрываться от реальности.

Ну и если все же кажется, что раньше было лучше, то надо учитывать, что 20 лет — это не 45, а 30 не 60. В молодости все воспринимается иначе. Но возраст не может быть оправданием для брюзжания.

Пример верного поведения — Сталин. Его возраст проявлялся в опыте, в мудрости, и никогда не слышала я брюзжания или жалоб. Казалось, что время не властно над Сталиным, что Сталин существует вне времени, не могу передать словами, но именно такое ощущение складывалось у меня. Когда я слышала от Сталина «Я тогда был молод…», то хотела воскликнуть: «Почему «был»?!». Замечу к слову, что к себе, молодому, Сталин относился весьма критично. Упоминал про ошибки, которые совершал из-за недостатка опыта, про некоторую горячность, которая была свойственна Ему в те годы. С большой теплотой вспоминал Сталин о друзьях своей молодости, сожалел о том, что многих уже нет рядом. Хорошо помню рассказ Сталина о революционере Камо[132].

— Это был такой человек, что любую гору мог своротить! Слово «невозможно» он не знал, и знать не хотел!

Подобной характеристики от Сталина я более ни о ком не слышала. Когда в прокате появилась картина о Камо, посмотрела ее с огромным интересом[133].

О прошлом Сталин говорил гораздо меньше, несравнимо меньше, нежели о будущем. Он смотрел вперед, как и положено Вождю.

Февраль 1940-го

От усталости и сильной головной боли я впадаю в меланхоличное состояние. Все кажется серым, ничто не радует, жизнь сводится к исполнению обыденных рутинных действий. В такие периоды (благо они недолги — три, четыре, самое большее пять дней) я не участвую в съемках. Но на сцену выходить приходится. Нельзя же отменить концерт или спектакль, разочаровать зрителей, заранее купивших билеты «на Орлову». И назначенные встречи не всегда удается перенести.

В феврале 1940 года я чувствовала себя не самым лучшим образом. Сказалось переутомление, кроме того, конец зимы — это самое нелюбимое мной время. Г.В. списывает все на недостаток витаминов в организме (этому он научился в Америке, объяснять все недостатком витаминов), но не в них дело. Дело в зиме. Сначала ей радуешься, радуешься снегу, конькам, лыжам, но проходит время, и зима начинает надоедать. Так же, как и слякотная осень. Весна и лето не надоедают никогда. Разве они могут надоесть?

— На вас, Любовь Петровна, сегодня лица нет, — озабоченно сказал Сталин, вглядываясь в мое лицо, которому я изо всех сил старалась придать обычный вид и обычное выражение.

Плохо, выходит, старалась. Даже улыбка не помогла, видимо, выглядела не очень-то натурально. Да и можно ли скрыть что-либо от столь проницательного и наблюдательного человека! Он, должно быть, уже по звуку моих шагов догадывается о том, какое у меня сегодня настроение.

«Любовь Петровна», «вы»…

— Неужели я настолько плохо выгляжу, что меня хочется называть по отчеству? — пошутила я, стараясь сделать это как можно бодрее. — Пустяки. Немного устала, оттого и настроение под ноктюрн до минор…

— Под ноктюрн до минор? — заинтересовался Он. — Это как?

— Это из жизни таперов…

И вот я уже сижу в уютном кресле с рюмкой коньяка в руках и вспоминаю о том, как когда-то служила в таперах. Служила, а не работала, потому что тапер это тоже искусство, а искусству служат. Так же, как и Родине. В начале двадцатых концерты классической музыки не пользовались спросом, а вот в кинотеатры люди ходили охотно. Картины были немыми и требовали музыкального сопровождения.