Димитров - Камен Калчев

Если говорить о пропаганде, — гремел голос Димитрова, — то многие выступления здесь носили такой характер. Выступления Геббельса и Геринга также оказывали косвенное пропагандистское действие в пользу коммунизма, но никто не может их сделать ответственными за то, что их выступления имели такое пропагандистское действие.

В зале движение, смех. Димитров, удовлетворенный реакцией зала, продолжает:

— Меня не только всячески поносила печать — это для меня безразлично, — но в связи со мной и болгарский народ называли «диким» и «варварским», меня называли «темным балканским субъектом», «диким болгарином», и этого я не могу обойти молчанием.

Верно, что болгарский фашизм является диким и варварским. Но болгарский рабочий класс и крестьянство, болгарская народная интеллигенция отнюдь не дикари и не варвары… Народ, который пятьсот лет жил под иноземным игом, не утратив своего языка и национальности, наш рабочий класс и крестьянство, которые боролись и борются против болгарского фашизма, за коммунизм, — такой народ не является варварским и диким. Дикари и варвары в Болгарии — это только фашисты. Но я спрашиваю вас, господин председатель: в какой стране фашисты не варвары и не дикари?

Председатель прерывает Димитрова:

— Вы ведь не намекаете на политические отношения в Германии?

— Конечно, нет, господин председатель… — отвечает ему Димитров, иронически улыбаясь. — Задолго до того времени, — продолжает Димитров, — когда германский император Карл V говорил, что по-немецки он беседует только со своими лошадьми, а германские дворяне и образованные люди писали только по-латыни и стеснялись немецкой речи, в «варварской» Болгарии Кирилл и Мефодий создали и распространяли древнеболгарскую письменность.

Это, может статься, неизвестно и самому Бюнгеру. Просто удивительно, до чего этот болгарин хорошо знает и немецкую историю!

— Болгарский народ, — продолжает Димитров, — всеми силами и со всем упорством боролся против иноземного ига. Поэтому я протестую против нападок на болгарский народ. У меня нет основания стыдиться того, что я болгарин. Я горжусь тем, что я сын болгарского рабочего класса.

Публика слушает с явным интересом. Димитров говорит о всем том, о чем уже нельзя говорить в Германии, говорит о том, за что в Германии осуждают на смерть. Он поднялся на трибуну имперского суда, чтобы проповедовать свои коммунистические убеждения. Председатель суда то и дело прерывает Димитрова:

— Это не относится к процессу. Нет нужды читать весь обвинительный акт. Не употребляйте таких выражений против обвинений. Я не допущу оскорблений верховного прокурора. За границей и так говорят, что не я, а вы ведете процесс…

Димитрова это не смущает. Он продолжает говорить все то, что он считает нужным сказать, доказывает, что коммунистические партии не занимаются авантюрой и не играют в восстания, когда им этого захочется. Он разъяснял тактику Коммунистического Интернационала, читал отдельные параграфы из устава его, анализировал политическое положение в Германии. При этом Димитров постоянно обращался к людям, сидящим в зале, а не к суду. Он забыл, что он подсудимый. Это уже переходило все границы. Этого председатель не мог стерпеть.

— Вы должны говорить, обращаясь к судьям, а не к залу, иначе ваша речь может рассматриваться как пропаганда.

Но Димитров продолжал анализировать политическое положение в Германии, обращаясь уже к суду. И все же Бюнгер его прервал:

— Вы всегда подчеркивали, что вы интересуетесь только политическим положением в Болгарии, но ваши теперешние высказывания доказывают, что вы проявили очень большой интерес к политическим вопросам Германии.

Димитров ответил:

— Господин председатель, вы делаете мне упрек. Я вам на это могу возразить следующее: я, как болгарский революционер, интересуюсь революционным движением во всех странах, я интересуюсь, например, южноамериканскими политическими вопросами и знаю их, пожалуй, не хуже германских, хотя я никогда не был в Америке. Впрочем, это не означает, что если в Южной Америке сгорит здание какого-нибудь парламента, то это будет моя вина.

В зале вновь поднялся шум.

— Национал-социалистам нужен был диверсионный маневр, чтобы отвлечь внимание от трудностей внутри национального лагеря и сорвать единый фронт рабочих.

— Димитров, — раздраженно говорит Бюнгер, — вы дошли до крайнего предела, вы делаете намеки!

— Я хочу лишь осветить политическую ситуацию в Германии накануне пожара рейхстага так, как я ее понимаю.

— Здесь не место для намеков по адресу правительства и для утверждений, которые давно уже опровергнуты.

Димитров отбросил прядь волос, упавших ему на глаза, и как ни в чем не бывало вернулся к поджогу рейхстага:

— Я уже раньше заявил, что в одном пункте согласен с обвинительным актом. Теперь я должен подтвердить это свое согласие. Оно относится к вопросу о том, устроил ли Ван дер Люббе поджог один, или у него были сообщники… Я считаю, что Ван дер Люббе действительно не один поджег рейхстаг. На основании экспертизы и данных судебного разбирательства я прихожу к выводу, что поджог в пленарном зале рейхстага был другого рода, чем поджог в ресторане, в нижнем этаже и т. д… Пленарный зал подожжен другими людьми и другим способом. Поджоги Люббе и поджог в пленарном зале совпадают только по времени, а в остальных отношениях они в корне различны. Вероятнее всего, что Люббе — бессознательное орудие этих людей, орудие, которым злоупотребили… Ван дер Люббе был не один, но с ним были не Торглер, не Попов, не Танев, не Димитров.

Повернувшись к Ван дер Люббе, Димитров сказал:

— Глупый Ван дер Люббе не мог знать, что, когда он делал свои неловкие попытки поджога в ресторане, в коридоре и в нижнем этаже, в это же самое время неизвестные, применив горючую жидкость, о которой говорил доктор Шатц, совершили поджог пленарного зала.

Ван дер Люббе начал смеяться. Вся его фигура сотрясалась от беззвучного смеха. Внимание всего зала, судей и обвиняемых обратилось на Люббе. Председатель явно смущен. Что с Люббе, может быть, наступает просветление в его помраченном сознании? Может быть, завтра всему миру станет известно, что несчастному Люббе действительно давали специальное наркотическое средство, как это утверждала «Коричневая книга»?[37]

Димитров, указывая на сотрясающегося в идиотском смехе Ван дер Люббе, заканчивает свою мысль:

— Неизвестный провокатор позаботился обо всех приготовлениях к поджогу. Этот Мефистофель сумел бесследно исчезнуть. И вот здесь присутствует глупое орудие, жалкий Фауст, а Мефистофель исчез.