Донья Барбара - Ромуло Гальегос

И вот в Альтамиру был отправлен Хуан Примите с наказом передать Сантосу Лусардо следующее:

«Сегодня вечером, с восходом луны, в Глухой Балке вас будет ждать человек. Он сообщит вам кое-что об убийстве в Эль Тотумо. Если решитесь, приезжайте туда один».

Хуан Примито вернулся от Лусардо с таким ответом:

«Скажи, что я согласен. Приеду один».

Это было утром, а незадолго до этого донья Барбара вызвала Мелькиадеса и спросила его:

– Помнишь, что ты говорил мне несколько дней тому назад?

– Как сейчас, сеньора.

– Прекрасно! Сегодня вечером, с восходом луны, доктор Лусардо будет в Глухой Балке.

– И я доставлю его сюда – живым или мертвым.

Надвигалась ночь. Пройдет еще немного времени, и угрюмый подручный доньи Барбары отправится в Глухую Балку, а она до сего времени не уяснила, какую цель преследует, готовя эту засаду, и с каким чувством ждет появления луны на горизонте.

До сих пор она была сфинксом саванны для всех окружающих ее людей; теперь она стала сфинксом и для себя самой: ее собственные замыслы сделались для нее непостижимыми.

VIII. Кровавая слава

Сантос Лусардо понимал, что мысль таким нелепым образом заманить его в западню могла возникнуть только у человека с помутившимся разумом. Но он и сам был словно не в своем уме и потому, не задумываясь, решил воспользоваться представившимся случаем и доказать донье Барбаре, что не боится ее угроз. Если он не смог отстоять своих прав с помощью правосудия, прислуживающего насилию, то он защитит их посредством свирепого закона варварства – силы и оружия. С этим отчаянным намерением он один отправился в Глухую Балку пораньше, лишь только начало смеркаться, чтобы предвосхитить предательское нападение, успех которого, видимо, связывался с неожиданностью и ночной мглой.

Подъезжая к условленному месту, он различил всадника на опушке леса, окаймлявшего этот отдаленный уголок саванны, и подумал: «И здесь меня опередили».

Но тут же узнал во всаднике Пахароте.

– Что ты здесь делаешь? – строго спросил он, приблизившись к пеону.

– Видите ли какое дело, доктор, – отвечал тот. – Когда сегодня утром у вас побывал Хуан Примито с поручением, я сразу заподозрил неладное. Я подождал, пока он скрылся из виду, потом пустился за ним, догнал и, постращав револьвером – у него душа уходит в пятки, когда он видит револьвер, – заставил повторить это самое поручение. Узнав, что вы согласились приехать один, я сразу подумал: надо предупредить доктора. Но по вашему лицу было ясно, что вы все равно не послушаетесь моего совета. Вот я и решил, что мне остается только приехать сюда пораньше и драться вместе с вами.

– Напрасно ты вмешиваешься в мои дела, – сухо возразил Сантос.

– Может, это и так, но я не раскаиваюсь, потому что, хоть решительности у вас с избытком, хитрости, думаю, пока маловато. Вы уверены, что с вами приедет разговаривать всего один человек?

– Даже если несколько, убирайся.

– Видите ли, доктор, – продолжал Пахароте, почесывая голову. – Пеон, он, конечно, пеон, и его дело подчиняться, когда хозяин приказывает; только не обессудьте, если я напомню вам, что льянеро – пеон только на работе. А в таком деле, как это, нет ни хозяина, ни пеона. Есть один человек – вы, и другой такой же человек, и этот другой хочет доказать первому, что готов отдать за него жизнь, почему он и не позвал помощников, отправляясь сюда. Этот другой – я, и я отсюда не двинусь.

Тронутый таким неуклюжим проявлением преданности, Сантос Лусардо подумал, что неверно считать силу и оружие единственным законом льяносов, и согласился с Пахароте, молча пожав ему руку.

– И поверьте опыту, доктор, – сказал Пахароте. – Во-первых, льянеро может пойти один в условленное место, если его пригласили не одного. Но если его предупреждают, чтобы он пришел один, – он не пойдет. Во-вторых: не ждать удара, а нападать самому. Я уже осмотрел весь лес, пока здесь никого нет, хотя, думаю, долго скучать не придется. Они должны показаться вон оттуда. Мы встанем за солончаковыми глыбами, дадим им приблизиться, и тогда наше дело – валить и холостить. Помните, кто ударил первым – ударил дважды.

Они укрылись в указанном Пахароте месте и долго наблюдали за лесной прогалиной, ожидая появления неизвестных из Эль Миедо и молча слушая заунывный вой обезьян, стаями тянувшихся на ночевку. Уже совсем стемнело, и над саванной всплыл месяц, когда на прогалине возник силуэт Колдуна на лошади.

– Он действительно один, а нас двое, – пробормотал Лусардо, морщась от досады.

– Помните, что я только что сказал вам, доктор, – проговорил Пахароте, чтобы успокоить Лусардо. – Не ждать нападения! Этот человек едет один, если только его помощники не спрятались где-нибудь неподалеку, но это – Колдун, а его никогда не посылают для разговоров. И если он один, тем хуже: на темные дела он никогда не берет провожатых. Подождем, пусть он спокойно выедет на чистое место, тогда и мы двинемся навстречу. Эх, дали бы вы мне одному потолковать с ним. Этого оборотня я бы мигом угомонил, хоть у него и громкая слава. Не с такими справлялся.

– Нет, – возразил Лусардо. – Этот человек едет ко мне и должен встретить одного меня. Оставайся здесь.

И он быстро выехал из кустарника.

Колдун уверенно и не спеша продвигался вперед, сдерживая коня, и вдруг остановился. Лусардо последовал его примеру, и несколько мгновений они стояли так, на расстоянии, присматриваясь друг к другу. Наконец Сантос, видя, что противник словно окаменел, нетерпеливо пришпорил коня и устремился к Колдуну.

Он уже находился совсем рядом с ним, когда тот сказал:

– Выходит, меня послали затем, чтобы вы с вашими людьми прикончили меня, как собаку? Если так, начинайте!

Сантос сообразил, что Пахароте, несмотря на приказ остаться в укрытии, следовал за ним, и он уже поворачивал голову, чтобы приказать ему убираться, как вдруг заметил блеснувший револьвер, который Колдун вынимал из-под брошенной через седло накидки.

Молниеносным движением он выхватил свой. Выстрелы раздались одновременно, и Мелькиадес сполз на шею лошади, которая, обезумев от страха, одним рывком сбросила его, уже бездыханного, на землю, лицом в траву.

Словно удар мачете в затылок, Сантоса Лусардо ошеломила мысль: он убил человека!

Пахароте подъехал вплотную и, поглядев с минуту на распростертое тело, пробормотал:

– Так, доктор. Теперь что с ним делать?

Эти слова очень долго не доходили до сознания Сантоса Лусардо, и Пахароте сам ответил на свой вопрос:

– Положим его на спину лошади, и как подъедем к постройкам Эль Миедо, я отпущу повод, пугну ее в ту сторону и крикну: «Принимайте, что вам прислали из Глухой Балки!»

Внезапно Сантос Лусардо словно очнулся и, спешившись, сказал:

– Веди сюда лошадь этого бандита. Я сам отвезу его той, что послала его против меня.

Пахароте пристально посмотрел на хозяина. Голос Сантоса Лусардо стал неузнаваемым. Мрачным, жестоким сделалось его лицо.

– Исполняй приказанье. Веди сюда коня.

Пахароте повиновался, но, когда Лусардо наклонился, чтобы поднять труп с земли, остановил его:

– Нет, доктор, это не ваше дело. Везите его донье Барбаре, если хотите преподнести ей такой подарок. Но пачкать руки об этого мертвеца – обязанность Пахароте. Держите лошадь, пока я положу его на седло.

Когда Пахароте, пользуясь тем, что хорошо знал местность, и давая понять, что надеется ехать вместе с Лусардо, поспешил предложить: «Здесь стадо протоптало дорогу прямо в Эль Миедо. Поехали?» – Сантос согласился, но, как только показался дом доньи Барбары, сказал пеону:

– Жди меня здесь.

Итак, теперь, помимо его воли, начало претворяться в жизнь предчувствие неизбежного возврата к варварству, отравлявшее его раннюю юность. Все усилия, направленные на то, чтобы избавиться от нависшей над его жизнью угрозы, на то, чтобы подавить в своей крови тягу к насилию, свойственную Лусардо – людям жестоким, чтившим лишь закон силы и оружия, – и, напротив, выработать собственную линию поведения, достойную человека цивилизованного, инстинкты которого подчинены дисциплине принципов, – все, из чего состояла трудная и упорная деятельность лучших лет его жизни, гибло теперь, сметенное безрассудным и хвастливым стремлением утвердить пресловутую мужскую доблесть, – стремлением, толкнувшим его бросить вызов тем, кто приготовил ему ловушку в Глухой Балке.

Это было не только естественное отвращение к убийству, – пусть даже совершенному в целях самообороны, – отвращение к тому ужасному, что произошло, к обстоятельствам, принудившим его поступить вопреки самым святым из его принципов; это был ужас безвозвратной потери самих принципов, ужас от сознания, что, начав счет убийствам, он на всю жизнь причислил себя к категории людей с запятнанной совестью.

Первое, сам факт убийства, которого он мог избежать, имел свои смягчающие обстоятельства: он оборонялся – ведь Мелькиадес первым прибегнул к оружию; но второе, что но было проявлением воли или подсознательным порывом, а явилось следствием не зависящих от него причин, характерных для обстановки царящего в льяносах варварства, когда очень легко попасть в число людей, отстаивающих свои права с оружием в руках, – это уже не имело никаких оправданий.