Донья Барбара - Ромуло Гальегос

– Не заболели ли вы горячкой, тут, рядом с трясиной?

– Нет, это другое. Хотя в трясине это тоже есть – покой… Блаженный мир! Я как-то успокоилась – до самой глубины души, словно вода, когда она отражает и пальмы, и небо с облаками, и птиц, опустившихся на берега.

– Нинья Марисела! – проговорил Антонио, еще более удивленный. – Знаете, я очень рад. Раньше вы никогда так не говорили, и мне приятно, что вы такая. Теперь-то я не побоюсь сказать, что привело меня сюда. Вы нужны в Альтамире, нинья Марисела! Доктор встал на плохой путь, и это к добру не приведет. Прежде, помните, он только и говорил, что об уважении чужих прав, и знать не хотел, честно или нечестно добыты эти права, стремился все делать по закону. А сейчас его словно подменили! Так и норовит сотворить какое-нибудь самоуправство. Болит за него душа: кровь свое возьмет, только дай ей волю, и будет жаль, если он кончит, как кончали все Лусардо.

Конечно, про свои права тоже нельзя забывать; но зачем же так-то, походя, валить все направо и налево? Все хорошо в меру, а доктор хватает через край. К примеру, с мистером Дэнджером, – пусть тот и мошенник и все прочее, – не ладно получилось, прямо надо признать. Я не буду всего рассказывать, но, верьте, это так. Велеть огородить Коросалито, которое уже давно не принадлежит Альтамире! А такие слова: «Уж не думаете ли вы стрелять, чтобы помешать мне?» – не Сантосу Лусардо говорить их. Особого ущерба он янки не принесет, потому как у иностранца всегда найдется защита, которой не хватает креолу; плохо, что доктор стал разговаривать таким тоном, вот что. Вы согласны со мной? И это еще не все. Вот уже два раза. – последний совсем недавно, – как он устраивает родео во владениях доньи Барбары, не выполняя правил. Правда, ему удалось обнаружить свой скот на ее землях, но все равно, надо было испросить разрешения, как делают все, когда хотят собрать свой скот на чужих пастбищах. Не подумайте, что я хочу встать ему поперек дороги, я уже сказал: куда иголка, туда и нитка. Но у каждой птицы свой полет, и такой человек, как Сантос Лусардо, не должен уподобляться донье Барбаре.

– А если бы я была с ним, вы думаете, таких вещей не происходило бы? – спросила Марисела, зардевшись, но но теряя глубокого спокойствия, пришедшего к ней с недавним самопознанием.

– Видите ли, нинья Марисела, – проговорил Сандоваль. – Сразу переубедить человека – не легкое дело, но хитринки у вас достаточно, и вы добились бы своего. Не говоря о том, что есть между доктором и вами, – а есть оно или нет, мое дело сторона, – могу сказать, что… Как бы это выразить?… Ладно, скажу по-своему. Вы для него сейчас – все равно что песня погонщика для стада. Если скот не слышит песни, он каждую минуту готов броситься врассыпную. Понятно?

– Да, понимаю, – ответила польщенная сравнением Марисела.

– Так вот, кончу, чем начал: вы нужны в Альтамире. Марисела подумала немного, затем сказала:

– Мне очень жаль, Антонио, но сейчас я не могу вернуться в Альтамиру. Папа не согласится переехать обратно, и, кроме того, я должна отвезти его в Сан-Фернандо. Быть может, тамошние врачи вылечат его от запоя и восстановят силы. Ведь он так плох.

– Одно другому не помеха, – возразил Антонио.

– Да, но папа не хочет возвращаться в Альтамиру, а я не стану перечить ему. В Альтамире уже пытались вылечить его, но, сами видите, результат тот же. Посмотрите, в каком он состоянии. Возможно, я и нужна там, но здесь я нужнее.

– Ваша правда. Отец прежде всего. А на какие деньги вы думаете везти его в Сан-Фернандо и показывать врачам? Может, мне поговорить об этом с доктором?

– Нет. Ему ничего не говорите. У меня достаточно денег. Я попросила их у той, которая обязана была дать мне.

– Ну, что ж, – проговорил Антонио, вставая. – Сантос останется без песни. Но вы правы: отец – первая забота. Дай вам бог поставить дона Лоренсо на ноги. Для поездки нужны лошади и сопровождающий. Если не хотите, чтобы я говорил об этом доктору, я сам пришлю надежного пеона и двух лошадей – для вас и вашего старика. Хотя лучше бы его везти водой: дон Лоренсо, пожалуй, не выдержит такого длинного пути верхом.

– Это верно. Он очень плох.

– Тогда я сам все улажу. Не сегодня-завтра здесь должна пройти барка, она идет вверх по Арауке. Думаю, там найдется местечко, и вы доберетесь до Сан-Фернандо.

Антонио уехал. Марисела вошла в ранчо, на миг задержалась у гамака, где спал дон Лоренсо, по-новому, любящими глазами взглянула на его осунувшееся лицо, собрала со стола золотые монеты, сулившие возможность выполнить задуманное, и, взяв их в руки, не испытала при этом никакого отвращения, Хуан Примито так и не вымыл их, но живительные струи, хлынувшие из недавно открывшегося потайного источника доброты, очистили деньги, полученные от матери.

VII. Непостижимый замысел

Низкие лучи заходящего солнца золотят стволы деревьев в патио, большой столб в центре корралей и столбы канеев, окутанные лиловой тенью, падающей от побуревших соломенных крыш. Когда сверкающий диск светила скрывается за горизонтом, над широко раскинувшейся вокруг, с каждой минутой темнеющей саванной остаются висеть вытянутые, подобно полосам расплавленного металла, жарко-багряные облака, и резко очерченный силуэт одиноко стоящей вдали пальмовой рощи чернеет на фоне горящего заката.

В той стороне лежит Альтамира, и туда обращен задумчивый взгляд доньи Барбары.

Вот уже три дня прошло с тех пор, как в Эль Миедо стало известно об уничтожении маканильяльского домика и аресте Мондрагонов; они в руках властей, и Сантос Лусардо со своими пеонами уже дважды устраивал родео на землях Эль Миедо, не испросив пополненного разрешения, а она до сих пор не приказала пеонам расправиться с ним.

Видя медлительность хозяйки, Бальбино Пайба, на правах управляющего, решился наконец сам заговорить с нею и направился к ограде, где она стояла, молча глядя в саванну.

Но, не осмеливаясь сразу начать столь серьезный разговор, он долго вертелся вокруг да около; она же ограничивалась односложными ответами, и паузы в разговоре становились все длиннее.

В это время к корралям подошло стадо. Песни пастухов разливались в тишине необъятной степи.

Первые коровы были уже совсем близко, как вдруг вожак – бык серой масти – остановился перед смоковницей, росшей неподалеку от входа в главный корраль, и тревожно заревел, почуяв запах крови зарезанной утром коровы. Стадо завертелось, пока вожак кружил около дерева, роя копытами и нюхая землю, словно стремясь убедиться в том ужасном, что здесь произошло; и когда у него уже не осталось сомнений, он снова заревел, теперь уже сердито, и бросился в саванну, увлекая за собой все стадо.

– Кто это додумался зарезать корову у самого входа в корраль? – кричал Бальбино, изображая дельного и властного управляющего, пока пастухи гнали во весь опор своих лошадей, торопясь опередить взбунтовавшееся стадо.

Наконец пеоны собрали и успокоили животных и направили их в другой загон, расположенный в стороне от смоковницы.

Стадо было уже заперто, хотя коровы еще жалобно мычали, и донья Барбара неожиданно проговорила:

– Даже скот чувствует отвращение к крови себе подобных.

Бальбино искоса взглянул на нее и удивленно пожал плечами: «Она ли говорит это?»

А через несколько минут он подумал: «Гм! Эту женщину не разберешь. Даже лошадь и ту можно понять, только приглядись, которым ухом прядет; но жить с этой бабой все равно что плясать на вулкане».

И он отошел прочь.

Не только Бальбино Пайба, никогда не отличавшийся проницательностью, а и сама донья Барбара не могла бы сказать, каковы сейчас ее собственные намерения.

Все, что она предпринимала в последнее время, оборачивалось против нее же, закрывало дорогу, по которой она хотела идти. До сих пор звучало в ее ушах яростное обвинение, брошенное ей в лицо Сантосом Лусардо именно в тот момент, когда она собиралась сказать ему, что знает убийцу его пеонов и готова лично передать ему преступника.

Обвинение было несправедливым и оскорбительным, хотя, по существу, она заслужила его, ибо не только тотумский чапарраль хранил тайны предательских засад. Если на этот раз убийцей оказался Бальбино Пайба, действовавший на свой страх и риск, то в других случаях разве не по ее приказу наносил Мелькиадес смертельный удар ничего не подозревавшим путникам? Да и Бальбино Пайба, разве не был он орудием ее хитросплетенных замыслов? Сама она сделала этих людей такими, сама преградила себе доступ к пути добра.

Приступы ярости один за другим, подобно ударам бича, терзали ее сердце в течение этих трех дней. Ярости против любовника, чье злодеяние Сантос Лусардо приписывал ей; против угрюмого подручного, хранившего тайну преступлений, совершенных по ее указке; против самих жертв ее алчности и бесчеловечности, вставших на ее дороге и тем самым принудивших ее убрать их; против всех, кто сейчас, словно мало было совершено зла до этого, звал ее мстить, – против Бальбино, Мелькиадеса, каждого из ее пеонов, всей этой шайки убийц и сообщников, чьи обращенные к ней взгляды ежеминутно говорили: «Чего вы ждете? Почему не приказываете нам убить доктора Лусардо? Разве не для этого мы здесь? Разве, приобретая права на нас, вы не обязались предоставлять нам возможность проливать чужую кровь?»