Черный - Ричард Райт

Теперь я точно знал, что меня ждет на Юге.

Можно объявить белым войну, объединившись с другими неграми, как это сделал мой дед. Но мне было ясно, что победить таким путем невозможно: белых так много, а негров лишь горстка. В отличие от нас белые обладают силой. Открытый бунт черных заведомо обречен. Если я начну бороться открыто, я наверняка погибну, а мне не хотелось умирать. Я постоянно слышал, что линчевали то одного негра, то другого.

Покориться и жить как безропотный раб я не мог. Жизнь научила меня доверять только самому себе. Можно было жениться на дочери миссис Мосс и взять в приданое ее дом. Но ведь это тоже была бы рабская жизнь, я убил бы что-то в своей душе и возненавидел бы себя, как белые ненавидят тех, кто им подчинился. Не мог я и стать добровольным шутом вроде Шорти. Лучше смерть, чем такая жизнь.

Можно было дать выход моему смятению, начав распри с Шорти и Гаррисоном. Мне не раз приходилось видеть, как негры переносят ненависть, которую они испытывают к самим себе, на других негров и устраивают с ними бесконечные распри. Но для этого нужно быть черствым, холодным, а я не был черствым и знал, что никогда таким не стану.

Конечно, можно было забыть все, что прочел, выбросить белых из головы, не думать о них вовсе, ухаживать за девушками, нить, чтобы заглушить свою тоску. Но так поступил мой отец, а я не мог пойти по его стопам. Я не хотел, чтобы другие совершали надо мной насилие, как же я мог сам над собой надругаться?

Я не тешил себя мечтой получить образование и выбиться. Не только потому, что по своей натуре я был лишен тщеславия, — просто это было выше моих сил. В мире существовали преуспевающие негры, но этот мир был мне почти так же чужд, как мир белых.

Что же мне оставалось? Жизнь наполняла меня до краев, и порой мне казалось, что я вот-вот оступлюсь, разолью ее, и она навеки исчезнет. Чтение увеличило расстояние между мной и миром, в котором я жил, стараясь выжить, и с каждым днем это расстояние все увеличивалось. Мои дни и ночи превратились в мучительный нескончаемый кошмар. Надолго ли мне хватит сил терпеть?

14

В Мемфис приехала тетя Мэгги из Арканзаса, и мой план уехать на Север неожиданно получил реальную основу. Ее муж, наш «дядя», сбежал от нее однажды ночью, и теперь она пыталась найти средства к существованию. Мы с мамой, тетушкой Мэгги и братом подолгу совещались, обсуждая, сколько стоит в Чикаго жилье и удастся ли устроиться там на работу. Но все наши разговоры кончались неутешительно. Поехать сразу четверым было невозможно, нам бы не хватило денег.

И все-таки надежда на лучшее победила здравый смысл. Мы пришли к выводу, что, если мы будем ждать, пока не выполним все намеченное, мы не уедем никогда — ведь никогда нам не набрать столько денег, сколько требуется, чтобы все было как надо. Рискнем! Мы с тетей Мэгги поедем первые, хоть на дворе — зима, и подыщем жилье для нас и мамы с братом. Зачем ждать еще неделю или месяц? Ехать — так ехать сейчас.

Встала еще одна проблема: как мне уйти с работы без лишних разговоров и скандала. Что сказать хозяину? Надо представить дело так, будто я тут ни при чем — дескать, тетушка берет мою парализованную мать и меня с собой в Чикаго. Пусть он думает, что за меня решили другие, тогда мой поступок не вызовет у него неприязни ко мне. Я знал, что белые южане приходят в ярость, когда негры уезжают туда, где к ним относятся иначе.

Все произошло, как я задумал. За два дня до отъезда — раньше я не рискнул, боясь вызвать возмущение белых, — я пришел к хозяину и сказал, что уезжаю. Он откинулся на спинку вращающегося кресла и посмотрел на меня таким долгим и внимательным взглядом, каким еще никогда меня не удостаивал.

— В Чикаго? — тихо повторил он.

— Да, сэр.

— Не понравится тебе там, парень.

— Но я же не могу оставить мать, сэр, — ответил я.

Белые бросили работу и стали слушать. Я почувствовал себя увереннее, тверже.

— Там холодно, — сказал хозяин.

— Да, сэр, говорят, — ответил я равнодушно.

Он понял, что ему меня не поймать, и отвел глаза, неловко засмеявшись, чтобы скрыть неудовольствие и неприязнь.

— Смотри, парень, не свались там в озеро, — сказал он шутливо.

— Ну что вы, сэр, — ответил я тоже с улыбкой, будто и вправду боялся ненароком упасть в озеро Мичиган.

Он снова пристально и серьезно посмотрел на меня. Я опустил глаза.

— Думаешь, тебе там лучше будет?

— Не знаю, сэр.

— Здесь ведь вроде дела у тебя шли неплохо, — сказал он.

— Конечно, сэр. Если бы не мать, я бы остался здесь и с работы не уходил, — лгал я как можно искренней.

— Так оставайся. А ей будешь посылать деньги, — предложил он.

Он подловил-таки меня. Остаться я не мог: сказан белым, что уезжаю на Север, я уже не в силах был бы скрывать, как отношусь к ним.

— Я не хочу расставаться с матерью, — сказал я.

— Ты не хочешь расставаться с матерью, — повторил он. — Ну что ж, Ричард, нам было приятно работать с тобой.

— И мне было приятно здесь работать, — соврал я.

Наступила тишина, я неловко потоптался на месте и пошел к двери. Было по-прежнему тихо, белые лица со странным выражением смотрели на меня. Я поднимался по лестнице, чувствуя себя преступником. Скоро весть о моем отъезде разнеслась по всей мастерской, белые стали подходить ко мне, расспрашивать, и выражение у них было совсем не такое, как раньше.

— Значит, на Север едешь?

— Да, сэр. Моя семья туда переезжает.

— Вашему брату там не больно-то сладко живется.

— Постараюсь привыкнуть, сэр.

— Не верь ты всем этим россказням про Север.

— Я и не верю, сэр.

— Все равно вернешься сюда, к своим друзьям.

— Может быть, сэр, не знаю.

— Ну и как ты собираешься там себя вести?

— Так же, как здесь, сэр.

— Будешь разговаривать с белыми девушками?

— Что вы, сэр, боже упаси. Буду вести себя так же, как здесь.

— Не будешь. Изменишься. Черномазые меняются, когда попадают на Север.

Я хотел сказать, что затем и еду, чтобы измениться, но промолчал.

— Я останусь каким был, — заверил я, желая убедить их, что у меня нет ни малейшего воображения. Я говорил и чувствовал, что мой сон сбывается. Мне не хотелось лгать, но что делать — я лгал, чтобы скрыть свои истинные чувства. Надо мной стоял белый цензор, и, подобно тому как сны охраняют покой спящего, так в эти минуты меня охраняла ложь.

— Слушай, парень, по-моему, ты от этих проклятых книжонок свихнулся.

— Что вы, сэр, нет.

Я последний раз сходил на почту, снял и положил на место сумку, вымыл руки и надел кепку. Быстрым взглядом окинул цех; большинство работали допоздна. Двое-трое оторвались от работы и посмотрели на меня.

Мистер Фолк, которому я уже отдал его библиотечный абонемент, заговорщически мне улыбнулся. Я пошел к лифту, и Шорти спустил меня вниз.

— Везет тебе, негодяю, — сказал он с горечью.

— Почему?

— Накопил деньжат — и деру.

— Сейчас только трудности и начнутся.

— Таких трудностей, как здесь, не будет, — отрезал он.

— Будем надеяться. Но жизнь всегда что-нибудь выкинет, — сказал я.

— Иногда я прямо зверею, всех бы поубивал! — Он в остервенении сплюнул.

— Ты тоже можешь уехать, — сказал я.

— Никуда я с этого проклятого Юга не уеду! — крикнул он. — Вечно твержу, что уеду, да нет… Ленив я. Спать люблю. Здесь и помру. А может, они меня прикончат.

Я вышел на улицу, все еще ожидая, что кто-то окликнет меня, вернет и скажет, что все это сон, что я никуда не уезжаю. Это был мир, взрастивший меня. Это был ужас, от которого я бежал.

На следующий день, когда я уже был далеко — в поезде, мчавшем меня на Север, — я все равно не мог бы объяснить, что именно понуждает меня отринуть мир, в котором я вырос. Я бежал без оглядки, без сожаления. Юг, который я знал, был безобразен и жесток, но за его яростью и злобой, ненавистью и проклятьями, за всеми нашими несчастьями и горем я разглядел другую жизнь, более достойную и светлую.

Когда я убежал из приюта, я не думал о том, куда бегу, лишь бы убежать; так и сейчас главным для меня было уехать. Кто знает, что меня ждет, но это неважно. Прочь, скорее прочь, здесь я больше жить не могу.

Но почему у меня всегда было это ощущение? Откуда у меня это сознание своих возможностей? Как в непроглядной тьме Юга смог я различить свет свободы? Почему я повиновался своим смутным порывам? Почему мои чувства оказались столь остры, что я решил доверить им свою жизнь? Конечно, веру в себя дал мне не мир черных и белых — единственный ведомый мне мир. Люди, с которыми я сталкивался, отдавали приказы и требовали подчинения. Что же влекло меня? Как осмелился я поставить собственные чувства выше того грубого, безжалостного окружения, которое пыталось завладеть мной?

Я выжил лишь благодаря книгам: они спасли меня, как спасает больного переливание крови. Когда мир, в котором я жил, отталкивал меня и не давал пищи моей душе, я обращался к книгам; поэтому вера в книги выросла не столько из признания их истинной ценности, сколько из отчаяния.