Черный - Ричард Райт

— Пусть звонит, — ответил он. — Только когда все прочтешь, расскажи мне, что ты в них понял.

Ночью в своей комнатушке под шум горячей воды, которая лилась в раковине, разогревая банку консервированных бобов со свининой, я раскрыл "Книгу предисловий" и начал читать. Меня потряс, ошеломил ее язык, ясные, точные, разящие фразы. Почему он так пишет? И как вообще человек может так писать? Наверное, он похож на демона, снедаемого ненавистью, его перо убивает насмерть, он горько обличает Америку, восхищается Европой, смеется над людскими слабостями, глумится над богом, над властью. Что это? Я не мог больше читать, мне хотелось понять, что же таится за всеми этими словами… Да, этот человек сражается, сражается словами. Они служат ему оружием, как иному служит дубинка. Значит, слова могут быть оружием? Да, могут — вот они, эти слова. Тогда, наверное, и я могу использовать их как оружие? Нет! Я испугался этой мысли. Стал читать дальше, поражаясь не тому, что он говорил, а тому, как вообще можно найти в себе смелость сказать такое.

Порой я поднимал глаза от книги убедиться, что я в комнате один. Кто все эти люди, о которых так увлеченно рассказывал Менкен? Кто такие Анатоль Франс, Джозеф Конрад, Синклер Льюис, Шервуд Андерсон, Достоевский, Джордж Мур, Густав Флобер, Мопассан, Толстой, Фрэнк Гаррис, Марк Твен, Томас Гарди, Арнольд Беннет, Стивен Крейн, Золя, Норрис, Горький, Бергсон, Ибсон, Бальзак, Бернард Шоу, Дюма, Эдгар По, Томас Манн, О'Генри, Драйзер, Г.Дж. Уэллс, Гоголь, Т.С.Элиот, Жид, Бодлер, Эдгар Ли Мастерс, Стендаль, Тургенев, Ницше и десятки других? Это реальные люди? Они живы или уже умерли?

Мне попадалось много непонятных слов, и я смотрел их в словаре или догадывался, что они значат, встретив снова через несколько фраз. Что за странный мир открылся передо мной! Я кончил книгу с ощущением, что упустил в жизни что-то очень важное. Однажды я попробовал писать, я изведал радость творчества, дал волю своему неразвитому воображению, но жизнь заглушила мои порывы и мечты. Теперь они вспыхнули снова, мне хотелось читать, читать, читать, увидеть то, чего я не видел, понять то, чего не понимал. И неважно, поверю я автору или нет, важно, что я узнаю что-то новое, по-другому взгляну на мир.

Когда рассвело, я, вялый и сонный, съел свои консервы и пошел на работу. Но настроение, вызванное книгой, не исчезло, оно окрасило в свои тона все, что я видел, слышал, делал. Мне казалось, что я понимаю белых. Я прочел книгу, в которой рассказывалось, как они живут и что думают, и этого оказалось достаточно, чтобы я на все стал смотреть глазами ее автора. Я ощущал смутную вину. А вдруг я, начитавшись книг, стану вести себя так, что это не понравится белым?

Я писал почерком Фолка одну записку за другой и без конца ходил в библиотеку. Чтение стало моей страстью. Первым серьезным романом, который я прочел, оказалась "Главная улица" Синклера Льюиса. Благодаря ей я понял, что мой хозяин, мистер Джералд, не просто человек, а определенный тип американца. Глядя, как он идет по мастерской с клюшками для гольфа в сумке, я улыбался. Я всегда ощущал, что между мной и хозяином — громадное расстояние, но сейчас я приблизился к нему, хотя многое нас все еще разделяет. Я чувствовал, что понимаю его, мне открылось, как убога и ограниченна его жизнь. И все это произошло потому, что я прочел роман о никогда не существовавшем человеке по имени Джордж Ф.Бэббит.

В романах меня интересовал не столько сюжет, сколько отношение автора к тому, о чем он пишет. Книга всегда целиком поглощала меня, я не пытался ее критически осмыслить: довольно было и того, что я узнавал что-то новое. А для меня все было новым. Чтение стало как наркотик, как вино, я уже не мог без него обходиться. Романы создавали настроение, в котором я теперь жил. Но меня по-прежнему преследовало чувство вины; мне казалось, что белые вокруг меня заметили, что я изменился, что теперь я отношусь к ним иначе.

Если я брал с собой на работу книгу, я непременно заворачивал ее в газету — эта привычка сохранилась у меня на долгие годы, хотя я потом жил в других городах и совсем другой жизнью. Но кто-нибудь из белых в мое отсутствие разворачивал газету, и тогда меня начинали допрашивать:

— Парень, зачем ты читаешь эти книги?

— Сам не знаю, сэр.

— Ты ведь не ерунду какую-нибудь читаешь, парень.

— Надо же как-то убить время, сэр.

— Смотри, свернешь себе мозги набекрень.

Я читал "Дженни Герхардт" и "Сестру Керри" Драйзера, и в душе больно отзывались страдания моей матери; я был подавлен. Я стал молчалив и упорно всматривался в окружающее. Что я почерпнул из романов? Вряд ли я мог бы это объяснить, но мне казалось, что я прикоснулся к настоящей жизни. Реализм, натурализм современной литературы были мне особенно близки, вся моя жизнь подготовила меня к их восприятию. Я читал и не мог начитаться.

Захваченный новыми мыслями, я принес домой стопку бумаги и сел писать, но ничего не получалось или получалось безжизненно и мертво. Так я обнаружил, что одного желания писать недостаточно, и отказался от своих попыток. Но я все время думал, как это писателям так удается узнать людей, чтобы писать о них. Смогу ли я когда-нибудь изучить жизнь и людей? Куда мне — с моим чудовищным невежеством, в моем униженном, бесправном положении! Я понял теперь, что значит быть негром. Я привык терпеть голод. Я научился жить, окруженный ненавистью. Но смириться с тем, что мне не дано изведать каких-то чувств, что меня никогда не коснется дыхание настоящей жизни, я не мог. Эта мука терзала меня сильнее, чем муки голода.

Чтение приносило мне не только радость, но и отчаяние, оно помогало понять, на что я способен и чего лишен. Снова вернулось напряжение, но теперь оно было острое, болезненное, непереносимое. Я уже не просто чувствовал, что окружающий мир враждебен мне и смертельно опасен, я это знал. Я без конца задавал себе вопрос, как мне спасти себя, и но находил ответа. Мне казалось, что я окружен непроницаемой стеной, приговорен навеки.

С мистером Фолком, который отдал мне свой абонемент, я не говорил о книгах — мне пришлось бы говорить о себе, а это было слишком тяжело. Я улыбался, изо всех сил стараясь сохранять свою прежнюю маску простодушного весельчака. Но кое-кто из белых заметил мою задумчивость.

— Эй, парень, проснись! — сказал однажды мистер Один.

— Да, сэр! — только и нашелся что ответить я.

— У тебя такой вид, будто ты что-то украл, — заметил он.

Я засмеялся, как и ждал мистер Олин, но про себя подумал: надо быть осторожней, следить за каждым своим шагом, чтобы не выдать того нового знания, что росло во мне. — Если я уеду на Север, смогу ли я начать там новую жизнь? Но как можно начать новую жизнь, когда в тебе есть лишь неясные, неоформленные порывы? Мне хотелось писать книги, а я даже не знал английского языка. Я купил учебники грамматики, но они показались мне скучными. Романы, по-моему, гораздо лучше учили языку, чем учебники. Я читал жадно, оставляя писателя тотчас же, как мне становились понятны его взгляды. Даже ночью мне снились книги, снилось, что я читаю.

Миссис Мосс, у которой я по-прежнему снимал комнату, как-то в воскресенье спросила меня:

— Что это ты все читаешь, сынок?

— Да ничего особенного, романы.

— Зачем они тебе?

— Просто так, от скуки.

— Что ж, надо думать, голова на плечах у тебя есть, — сказала она таким тоном, будто сильно в этом сомневалась.

Никто из моих знакомых негров не читал книг, которые мне нравились. Интересно, есть ли вообще негры, которые о них думают? Я знал, что среди негров есть врачи, адвокаты, журналисты, но ни одного из них мне не приходилось видеть.

Читая негритянские газеты, я никогда не находил на их страницах даже отголоска тех мыслей, что занимали меня. Порой я чувствовал себя обманутым и даже на несколько дней забывал о чтении. Но жажда возвращалась, и я снова набрасывался на книги, — книги, открывавшие передо мной новые просторы мыслей и чувств, и я в очередной раз составлял записку библиотекарше от имени мистера Фолка. И снова я читал и удивлялся, как может только читать и удивляться наивный, необразованный парень. Я нес тайную, преступную ношу, тяжесть которой ощущал постоянно.

Зимой приехали мать с братом, и мы стали налаживать хозяйство, покупали в рассрочку мебель, нас обманывали, и мы это знали, но ничего не могли поделать. Я начал есть горячую пищу и, к своему удивлению, обнаружил, что регулярное питание помогало мне читать быстрее. Наверное, я переболел разными болезнями, даже не подозревая, что был болен. Брат устроился на работу, и мы принялись откладывать деньги, чтобы уехать на Север. Мы обсуждали время отъезда, намечая то одну дату, то другую. Никому из белых в мастерской я ни словом не обмолвился о своих планах; я знал, что, как только о них узнают, ко мне станут относиться иначе. Они поймут, что я недоволен своей жизнью, а так как эта жизнь целиком зависела от них, я не мог бросить им вызов.