ее платье всегда было неприметное, застегнутое на все пуговицы, но я знал точно, что все глазеют нам вслед. Она так отличалась от блестящих, как обертки конфет, суетящихся посетительниц торгового центра. Они все были в состоянии вечного поиска, вечной неудовлетворенности, вечного терзания между покупкой и продажей. Она – нет. Ее взгляд был прямой, она ни на что не отвлекалась и была ярой противницей технического прогресса. Из-за этого я не мог поступить ни в одну школу, она отказывалась сдавать отпечатки пальцев, участвовать в рейтинговой системе, регистрировать меня в базе данных. Мы пытались оформить обучение на дому, но для этого нужны были медицинские показания, а для того, чтоб обратиться в больницу, нужно было оформить карточку. Так или иначе, все упиралось в Смайл, без рейтинга в Смайле тяжело было понять, насколько мы платежеспособны и услуги какого уровня нам открыты. Никто не хотел с нами возиться. С одной стороны, это дало нам несколько спокойных лет. Я читал, занимался музыкой, учился готовить суфле, но над нами постоянно висела угроза. Мы знали, что рано или поздно на почту придет уведомление о том, что мы должны явится в Министерство благоденствия или что-то вроде того, и либо определить меня в школу после прохождения теста, по всем правилам, как и всех детей, либо переехать в зону отчуждения, на которую не распространяется власть Минблаг. Иногда она говорила мне, что это неплохой вариант, но не хотела оставлять дом. «Роскошь – это единственный возможный протест против этого уродливого мира. Нам нужны эти бесполезные безделушки, колонны, мебель красного дерева, нам это нужно». Я не знал, почему нам было это нужно, но я любил свой дом и свою мать, и не очень любил отца, который никогда не бывал у нас дома. Не был частью нашего мирка. Он всегда назначал встречу в бизнес-центре, в котором работал, одного меня мать никогда не пускала. Сцена повторялась из раза в раз. Мы заходили в большую цветастую коробку, с изрисованными стенами, аляпистами фонариками, он подходил к кассе, за которой обычно стояла большегрудая губастая девушка в бейсболке и жевала слова. Я начинал немного сутулиться, мне становилось стыдно за это место перед матерью. Неужели вы не видите, кто к вам пришел? Неужели вы не чувствуете, насколько здесь все безвкусно? Я боялся смотреть на нее, мне было стыдно за отца и казалось, что это я во всем виноват. Если бы я не родился, ей бы не пришлось с ним общаться, думать о выселении из своего дома, ходить по этим мерзким школам. Отец заказывал себе стаканчик хрустящей сладкой морковки, мне – большой стакан мороженого, очень вкусного, мне было стыдно его есть, оно не выглядело красиво, но мама никогда меня не останавливала, и я знал, что мне можно. Он каждый раз поворачивал голову к нам с мамой, перед тем как сделать заказ и говорил: «Аль, может, крапивного пива? Как в старые добрые». И было в этом что-то щемящее, грустное даже. В такие моменты отец казался красивым, но потом он вытирал нос рукой или чесал затылок и снова становился чужеродным, слишком естественным, вальяжным, как какое-то желе. Мама качала головой и улыбалась. Улыбка у нее была очень красивая. Потом мы садились за стол все вместе, и он рассказывал что-то скучное о своей работе, о том, что идет на повышение, показывал разные светящиеся железяки, включал мне на них игры, и я играл. Там были такие огурцы, которыми надо было бить по мартышкам, просто с помощью пальцев, а ведь дома я в основном разгадывал кроссворды или вышивал вместе с мамой. Она называла прогресс плебейскими забавами и говорила мне, что человека делает человеком только умение спокойно любить природу. Пока я играл, они начали говорить о непонятных мне вещах, переходить на повышенные тона, ругаться. Отец кричал на нее, скорее всего из-за моей школы, они говорили много умных слов, вроде «перспективы» или «профориентация», она поджимала губы, молчала, иногда соглашалась с ним, а это меня больше всего злило! Он не мог оказываться правым, он не выглядел как кто-то, кто мог бы переубедить мою мать. Но он был прав. В конце концов, он тянулся к ее щеке, оставлял там влажный след, а она терпела и доставала из кармана кошелек. Он протягивал ей кучку доброталонов.
– Еще, – говорила мама, – он должен хорошо питаться.
Отец улыбался, рылся по карманам, находил талоны поменьше, мелочь.
– И ты, – он смотрел на нее снова этим странным взглядом, – похудела.
– Мне комфортно в этом весе, – все ее фразы были выверенными, категоричными. В его голосе уверенности не чувствовалось вовсе.
Затем мы уходили. Он тянулся ко мне, хотел обнять. Мне это не нравилось. Так я рос.
Однажды он умер. Мы узнали об этом случайно, пришли в пятницу в бизнес-центр, ждали его полчаса возле уродливой забегаловки, в которой он обычно заказывал всякую ерунду. Он не приходил. Тогда мама поднялась в Офис, помню, как сейчас, на одиннадцатый этаж. Прежде я никогда не бывал в подобном месте. Там все улыбались, сидели в отдельных капсулах и что-то писали. Вышел очень веселый, жизнерадостный мужчина, он поздоровался с нами и объяснил, что наш отец умер.
– Как это случилось? – мать побледнела, но говорила спокойно.
– Не повезло, – сквозь приклеенную улыбку вздохнул сотрудник, – мы праздновали его повышение и по традиции, – он снова вздохнул, – все ели пирожные, очень вкусные, с настоящим кремом, – он мечтательно прикрыл глаза на секунду, – а в его пирожном была маленькая монетка на счастье, золотая, это у нас традиция, так, как будто золото в обиход вернулось, ну, на память, – он цокнул языком, – вот он ее и проглотил! Несчастный случай! Такая жалость. Вызвали «скорую», но оказалось, что у него нет страховки на асфиксию. Уж не знаем, как, наша компания всем предоставляет полный пакет. У него даже страховка на геморрой была, а на асфиксию – нет! В общем, тут ничем уже не поможешь, хороший он человек был, соболезную.
– А его… – мать выдавливала из себя слова, – сбережения? Как их получить?
– А! – сотрудник помахал указательным пальцем перед носом у моей матери и у меня потемнело в глазах, – плутовка, все об одном! Но, увы, помочь не смогу. «Скорая»-то приехала, а без страховки – это ужас как дорого. Мы думали, как производственную травму, все-таки ел-то он на работе, но там все черным по белому писано. В общем, пришлось расплатиться с ними.
– Ясно. Спасибо за информацию, – она резко развернулась
