Секс в искусстве и в фантастике - Михаил Бейлькин

В-пятых, она может сопровождаться комплексом вины и приводить к поступкам, провоцирующим наказание со стороны окружающих.

Прослеживается типичная цепочка причинно-следственных отношений: неосознанное презрение к самому себе требует доказательств ошибочности такой позиции, прежде всего, путём демонстрации самому себе и окружающим собственной сексуальной привлекательности, что, в свою очередь, порождает вечную погоню за всё новыми и новыми сексуальными партнёрами. Подобное поведение, то есть навязчивый (аддиктивный) промискуитет, тоже требует внутреннего оправдания. Это приводит к типичной смене отношения к очередному партнёру: поначалу он чуть ли не обожествляется, но вскоре оказывается ниспровергнутым. Своеобразная потребность в «бескорыстном обожании», в качестве доказательства высокой оценки сексуальной привлекательности невротика, его редких душевных качеств, мудрости и т. д. и т. п., приводит к особым щепетильным подсчётам затраченных материальных средств, что обычно воспринимается партнёрами как банальная жадность. Таков далеко неполный перечень невротических черт, свойственных интернализованной гомофобии, приводящих к трагическим последствиям – к неспособности любить, одиночеству, подозрительности, депрессии, психосоматическим расстройствам.

В какой мере всё это характерно для Теннесси Уильямса?

Наличие у него интернализованной гомофобии до 29-летнего возраста сомнений не вызывает. Страх перед гомосексуальностью не позволяет ему отдаться любимому человеку (Смитти). «Я был одинок и напуган. Я не знал, что меня ждёт дальше. И, наконец, окончательно убедился, что я извращенец, но совершенно не представлял, что с этим делать». Признание собственного «извращенчества» и безуспешная попытка вступить в половую связь с «сияющим блондином» вписываются в ту же картину страха перед «содомским видом разврата» и осуждения гомосексуалов, в том числе и себя самого.

Реализация гомосексуальной активности сопровождалась усиленными поисками доказательств собственной сексуальной привлекательности. К месту и не к месту Томми заявляет, что у него стройная фигура пловца, что он обладает особой вибрацией, сила которой поначалу даже способна напугать его избранников. Малейшее сомнение в этом вызывает у Тома чувство возмущения. Так однажды вечером он «…зашёл в бар и уставился на привлекательного и молодого моряка, а он в конце концов не вынес такого внимания. Он поставил свою кружку, подошёл ко мне, пошатываясь, и сказал: „Сегодня я готов трахнуть и змею“.

Я горд тем, что велел ему отправляться на охоту за змеями…».

Главный предмет гордости, упоминаемый на каждом шагу Томми, это, конечно же, его половая неутомимость, бесконечное множество любовников, которыми он овладел, способность продолжать близость после эякуляции, доводя количество эксцессов до магической цифры семь. «Мне под шестьдесят, но я ещё способен влюбляться и во время репетиций я сошёл с ума от Мэддена», – хвастливо заявляет Теннесси Уильямс в своих мемуарах.

Правда, иногда упоение сексом сменяется грустными нотками. Теннесси встретил давнего друга-поэта. «Он уже знает, что я стал гомосеком, – подумал Том, – и разговор получился кратким и смущённым – к сожалению».

Странная агрессивность Тома и его «голубых друзей» порой обрушивается на геев, явно не заслуживающих столь резкого унижения или даже оскорбления. Так, Трумэн Капоте, известный писатель, однажды отшил любвеобильного епископа, подсевшего за их с Томом столик. «Он начал пристально рассматривать массивное епископское кольцо.

– Вы знаете, – нежнейшим голосом медленно произнёс он, – мне всегда хотелось иметь епископское кольцо.

Епископ снисходительно хрюкнул.

– Епископское кольцо может носить только епископ.

– А я не знал, – отпарировал Трумэн, – мне всегда казалось, что я смогу найти такое в ломбарде, заложенное каким-нибудь лишённым сана епископом.

Он растянул это «лишённым сана епископом» таким образом, чтобы не оставалось никакого сомнения, кого он подразумевает».

Святой отец немедленно удалился, несолоно хлебавши.

Гораздо более злую выходку отчебучил великий музыкант Леонард Бернстайн. Их с Уильямсом пригласили к себе два богатых гея-проститута. «Бернстайн, – пишет Теннесси,– повёл себя с ними очень жёстко и меня ошеломил способ, которым он оскорбил их.

– Когда придёт революция, вас поставят к стенке и расстреляют».

Правда, это были революционные времена Че Гевары. Может быть, странный выпад вовсе и не был проявлением интернализованной гомофобии Бернстайна? Да и сам Теннесси, меняющий любовников по графику: день он любит итальянского юношу Рафаэлло, живущего в его номере гостиницы, а назавтра занимается «круизингом», «снимая» с друзьями «свежатинку». Разумеется, подобное поведение отнюдь не соответствует проповедям Теннесси о постоянстве в любви, но так ли уж всё это вписывается в рамки интернализованной гомофобии?

Сравним любовные проблемы американского драматурга с приключениями Дмитрия Лычёва (цитирую мой собственный анализ армейских мемуаров автора «(Интро)миссии»).

Напомню, что в основе половой неуёмности Димы лежат хорошо известные невротические механизмы. Каждое новое удачное совращение служит подтверждением его сексуальной привлекательности, недюжинного ума, умения манипулировать людьми. Временами Дима заявляет, что без памяти влюблён в кого-то из парней. Так, например, случилось, когда он встретил Костю, своего нового соседа по госпиталю. Поначалу этот новый любовник расценивается Лычёвым как былинный герой, оснащённый мечом-кладенцом (так восхищённо расценивает Дима габариты его полового члена). Чуть позднее он и вовсе возводится в ранг Бога: «Мой бог купается в реке. Я уже люблю его» . И вдруг наступает неожиданное охлаждение: «И я его не люблю».

Чем же объясняются эти психологические кульбиты? Отчасти тем, что по ходу совращения выявилась гомосексуальность Кости. В соответствии со здравым смыслом, Лычёву надо бы обрадоваться такому открытию. Ещё бы, красавец и богатырь, чьи мужские повадки и спортивность так отличают его от презираемых Димой «педовок», оказался «своим» , способным понять и разделить желания и вкусы гомосексуала! Можно ли ждать от судьбы подарка щедрее?

Между тем, Дима отреагировал на преображение Кости невротическим (истерическим) раздвоением сознания. Поначалу он старается не замечать самых очевидных фактов. Половое возбуждение Кости, вызванное рассуждениями Димы об их сексе втроём с братом аптекарши, Лычёв расценивает почему-то как реакцию «изголодавшегося» гетеросексуала. Совершенную самоотдачу Кости в его первой в жизни половой близости с мужчиной (немыслимую для «натурала»), он объясняет лишь необычайным талантом юноши. Это верно, Костя талантлив и к тому же наделён сильной половой конституцией. Но главное другое: он наконец-то реализовал свои давние мечты.

Лычёва же охлаждает его собственная активная роль в половой близости с любовником. Признания юноши в любви он воспринимает критически: «Врёшь, дурашка, это не любовь. <…> Просто хочется парню, и всё тут. Прекрасно знаю, отдайся ему завтра аптекарша, и он думать обо мне забудет».

Лукавит Дима. Он давно смекнул, что она не отдалась Косте только потому, что тот и не просил её об этом. Секс с аптекаршей не соответствует характеру его половой ориентации. Частью своего раздвоенного восприятия Лычёв отдаёт себе в этом ясный отчёт. С садистским наслаждением измываясь над любовником, он уличает его в гомосексуальности. «Мучается!» – злорадно замечает он, выбалтывая при этом своё полное понимание происходящего. Сам-то он уже давно во всём разобрался. Ведь Алексей (один из прежних любовников Димы, настоящий гетеросексуал) нисколько не переживал бы на месте Кости. Вступив в половой акт даже в пассивной роли (из любопытства и в силу своего авантюрного характера), он пропустил бы разоблачения Димы мимо ушей. Слишком уж уверен он в собственной гетеросексуальной природе. Костя же с детства привык осуждать свои гомосексуальные фантазии; потому-то он и удручён фактом, что его худшие опасения в отношении самого себя оправдались.

Впрочем, скоро Дима замечает, что Костя не только смирился с тем, «чтоон педик, но и начинает этим гордится». И тут же, словно не замечая нелогичности подобного перехода, он снова сулит ему счастливую гетеросексуальную судьбу: «Ты женишься и станешь самым счастливым человеком на свете!»

Также раздвоено воспринимает Дима и свою собственную роль в любовной связи. Он донельзя гордится Костиной сексуальной неутомимостью (преувеличивая её в силу собственной истерической природы). Чтобы подчеркнуть чрезмерную сексуальность своих партнёров, превосходящую даже его незаурядную выносливость, Дима изобрёл удачный термин «эффект клизмы». Готов подарить автору «(Интро)миссии» ещё один символ сексуального могущества, придуманный одной моей пациенткой. Она обличала своего мужа в том, что тот гомосексуал. Я сомневался в этом.