Дестини - Боумен Салли

Она не принимала того, что он говорил о цветных. Как и о белых бедняках вроде Тэннеров. Ей не нравилось, что он нарочито и неизменно именует негров «черномазыми», воздерживаясь – в отличие от прочих белых обитателей Оранджберга – от выражений покрепче, хотя на самом деле думает как они, в этом она не сомневалась.

Не нравились ей и его шуточки по адресу евреев и вашингтонских либералов. Его представления о женщине казались ей просто неверными. Мужчина любит возвести жену на пьедестал, говорил он, чтобы опекать ее и взирать на нее снизу вверх. Мужчине важно уважать женщину, как он уважает ее, Элен.

– А миссис Калверт? – как-то, не удержавшись, спросила она.

– Конечно, и миссис Калверт, – серьезно ответил он, но она заметила, что вопрос пришелся ему не по вкусу.

В другой раз он заявил, что женщины созданы для брака. Для материнства. Нет ничего прекрасней, чем мать с ребенком. Он не понимает, зачем женщины работают. Каково им это? И каково их мужьям? Разве мужчине в радость думать о том, что он не способен содержать жену и детей, что он мало зарабатывает?

– У мужчины, Элен, своя гордость, – сказал он однажды. – Он, может, о ней помалкивает, но гордость-то есть. Жестокое это чувство, но и прекрасное. Как гордость за родную страну, за то, что ты американец.

«А у женщины разве нет гордости?» – хотела она спросить, но промолчала.

Порой ей казалось, что она просто чокнутая, если так обо всем этом думает и прислушивается к бесстрастному голосу у себя в голове, зная, что он никогда не замолкнет.

Интересно, другие девчонки в Селмской средней тоже так думают? И Присцилла-Энн, когда слушает своего балбеса Дейла Гаррета?

Ответ на этот вопрос Элен получить было неоткуда. Если и думают, то помалкивают. Помалкивали даже тогда, когда еще с ней водились, когда еще не начали ее отшивать. Может, она и в самом деле чокнутая и с ней что-то не так? Ведь всю свою жизнь она слышит одну и ту же песенку: женщина обретает себя в любви и замужестве – вот ее истинное призвание, предназначение и основа ее положения в обществе.

Все девушки в Селмской средней, похоже, только к этому и стремились – так почему она не стремится? Почему, стоит ей об этом подумать, как она чувствует себя в западне? Да еще и виноватой.

Она повернулась и посмотрела на себя в зеркало. Да, виноватой. Она же обязана любить Неда Калверта. Если она не любит его, то зачем продолжает встречаться с ним, женатым мужчиной? Зачем дает себя целовать, а порой и ласкать, и почему ей это приятно? Она медленно провела рукой по обнаженному телу, ощутив дрожь возбуждения и сладкого предчувствия. Ответ ясен, решила она. Все, что она слышала от других девочек, все, что говорила ей мать, все, что она успела прочитать, сводится к одному. Женщины отличаются от мужчин. Мужчина способен вожделеть к женщине, которую не любит. Но женщина хочет мужчину лишь тогда, когда любит: физическое влечение у нее неотделимо от чувства. Поэтому в поцелуях и объятиях нет ничего дурного, если женщина позволяет их во имя любви. На алтарь любви она в конце концов может безбоязненно принести и девственность. Но только на этот алтарь. А не то становишься дешевкой, доступной подстилкой, мужчины начинают болтать о тебе в раздевалках и будут тебя презирать, хоть и спят с тобой. А если мужчины тебя презирают – это конец: как после этого себя обрести?

Она должна любить Неда Калверта, подумала Элен. Должна. Любовь совсем не то, что простая симпатия, и уж она, конечно, не требует постоянного поддакивания любимому человеку. Просто не следует допускать, чтобы различие во взглядах становилось помехой.

На нее вдруг нахлынули нерешительность и сомнения, разум захлестнули мутные волны страха и неуверенности.

Она позволила Неду дать ей деньги на платье. Позволила себя целовать. Ей были приятны его поцелуи. Она его любит. Когда она так вот об этом думает, то почти верит в свою любовь.

«Заткнись, – приказала она голосу совести, который тихо зудел в сознании. – Заткнись, проваливай, ступай к другим».

Она взяла новые трусики и лифчик, взяла новое платье. «Я одеваюсь, чтобы идти на свидание с возлюбленным, – сказала она про себя. – Он прекрасный человек».

Войдя в роль, она ощутила нарастающее возбуждение. Голос совести приутих, а она, натянув платье и вновь повернувшись к зеркалу, сумела его совсем заглушить.

– Выпьешь чаю, мама? Поставить чайник?

Мать только что вернулась. Она сидела на кухне за столом, упершись взглядом в клеенку. Элен ждала, что вот она поднимет глаза и спросит про платье, но нет.

– Что? Ах, да. Спасибо. Так жарко. Пить хочется. Когда в последний раз шел дождь?

Мать на нее даже не посмотрела. Элен спокойно набрала воды, зажгла газ.

– Элен…

– Да, мама?

– Какое сегодня число?

Элен взглянула на календарь, висящий над плиткой.

– Пятнадцатое, мама. Пятнадцатое июля.

– Я так и думала. – Мать опустила голову.

Элен заварила чай, налила молока в молочник, как нравилось маме, и поставила перед ней на стол чашечку, блюдце и молочник. Мать, казалось, не обратила внимания, поэтому Элен сама налила ей в чай молока.

– Элен, поди, пожалуйста, в спальню и вытащи коробку. Скажи, сколько там… пересчитай деньги.

Элен помедлила, но что-то в поведении матери ее испугало, поэтому она молча извлекла коробку, открыл; и пересчитала деньги.

– Сколько?

– Двадцать долларов, мама. Почти двадцать. Две пятерки, несколько бумажек по доллару и куча четвертаков и десятицентовиков. Всего девятнадцать долларов восемьдесят пять центов.

Мать поникла и расплакалась.

Элен вскочила, подбежала к матери и обняла ее. Но мать в ответ даже не пошевелилась, а продолжала сидеть и плакать, захлебываясь рыданиями, от которых сотря садись ее худые плечи. И так же внезапно, как начались рыдания вдруг прекратились.

– Элен, голубушка, достань мне носовой платок Прости меня. Просто я нынче устала. Слезами горю н поможешь. Никак.

Элен принесла платок, мать вытерла глаза и высморкалась. Элен присела и взяла ее за руку. Ей тоже хотелось разреветься – ее всегда тянуло на слезы, когда мать бы вала в таком состоянии: от невыносимой боли и бессильной жалости у нее разрывалось сердце.

– Мамочка, ну пожалуйста… – ласково сказала она. – Не грусти. Не плачь. А то я тоже заплачу. Если тебя что то тревожит, если у тебя неприятности, расскажи мне. Я могла бы помочь, я знаю.

– Мне нужны деньги, – мать неожиданно оборвал ее, словно не слышала ни единого слова. – Семьдесят пять долларов. Их обязательно нужно достать. Обязательно.

Элен уставилась на нее во все глаза; она почувствовала, как ужас сковал ей сердце. Она открыла рот, но и успела ничего сказать – мать поднялась, комкая в пальцах мокрый платочек.

– Мне нужно сходить к врачу. Мне плохо, Элен. И это не первый день, ты сама говорила. И была права. Теперь я и сама вижу. Мне нужно сходить к врачу и нужны деньги. Семьдесят пять долларов. Я должна раздобыть их во что бы то ни стало.

– Но что случилось, мама? Что у тебя болит? Ночами ты сильно кашляешь. В этом все дело? Тебя беспокоит кашель?

– Да, кашель… и еще кое-что. Мне плохо, вот и все, – чуть ли не огрызнулась мать. – Мне уже давно не по себе, я должна сходить к врачу. Так больше продолжаться не может. Мне надо сходить к врачу, придется заплатить за визит, он, вероятно, пропишет лечение, лекарства, а лекарства дорого стоят, Элен, ты знаешь, даром их не дают. Мне нужно семьдесят пять долларов. Там всего двадцать. Значит, требуется еще пятьдесят пять. Может быть, шестьдесят. Где мне их взять, как раздобыть?

Элен опустила глаза и посмотрела на свое новое платье. Ей стало тоскливо и страшно. Всего лишь утром у нее была двадцатидолларовая купюра. Маме, конечно, нужно больше, но двадцать долларов тоже были деньгами.

Она сглотнула. В ушах у нее раздался голос Неда: «Бери, Элен. Я хочу, чтобы ты их взяла. Мне нравится делать моей девочке подарки, разве тебе не понятно?»